Челюскин. В плену ледяной пустыни - Михаил Александрович Калашников

есть балалайка, гармошка. Может быть, устроим эстафету в выступлениях? Так сказать, слово предоставляется всем желающим.

– А будут ли желающие? – вступил в беседу секретарь Семин, не терпевший импровизаций, а тем более – несоблюдения регламента.

– Наверняка! – выразил уверенность журналист и только тут посмотрел на плотников: как они среагируют на его задумку?

Лица у некоторых горели азартным блеском – а что, давай! Устроим тут вместо сонного болота что-то похожее на веселье. Даже промелькнуло тихое:

– Дуй в кубрик за гармошкой, неси балалай.

Шапиро уже спустился с лекторского подиума, ему на смену появился Семин:

– Ну что ж, товарищи? Готовы нарушить сценарный план?

Публика оживленно загудела. Семин махнул журналисту:

– Прошу, товарищ Промов, ты наши законы знаешь: критикуешь – предлагай, предлагаешь – выполняй! Исполни нам чего-нибудь, блесни талантом.

Борис почуял явную провокацию, успел подумать: «Чертов зануда, мстит, что ли?», снова поднялся в полный рост, оглядел сидевших в зале, зарядил испытанный метод:

– Смелей, товарищи! Комсомольцы – вперед! Стихи, басни, пантомиму, фокусы, песни, частушки – кто во что горазд!

Оживление в зале нарастало, Промов видел: стоит начать одному – дело пойдет, поток будет широким, и снова призвал:

– Комсомольцы – на сцену!

Рванули разом Сушкина и Рыцк. Ихтиолог скромно приотстала, давая возможность более возрастной и опытной подруге выступить первой. Рыцк встала на подиум. Люди увидели ее, стали понемногу замолкать, когда наступила тишина, жена геолога начала:

  Снежная равнина, белая луна,

  Саваном покрыта наша сторона.

  И березы в белом плачут по лесам.

  Кто погиб здесь? Умер?

  Уж не я ли сам?

Промов невольно содрогнулся: «Внезапно ей пришел этот стих на память или нашими белыми ветрами его надуло? Ох-ох, нам такое не подходит, для начала требуется что-то бодрое, веселое, маршевое!»

Он видел, как томится ожиданием Сушкина, как ей не терпится выйти на сцену следом за Рыцк, думал: «Давай, Зиночка, хоть ты не подкачай!» Промов ожидал, что ихтиолог врежет Маяковского, и не ошибся.

По залу летел тонкий девичий клич, зовущий на борьбу призыв, но всем без исключения слышался громовой мужичий бас, рвущийся из широкой пролетарской груди.

Промову приходилось слышать самого автора вживую лишь однажды. Это было на одном необычном поэтическом вечере. С Ксеней они еще не расписались, но уже повсюду ходили вместе. На вечер собралась пестрая публика – остатки буржуазности не совсем покинули творческую среду того сезона: по залам бродили нэпманы во фраках и их дамы в шикарных нарядах, ожерельях и перьях, здесь же терлась локтями о стены передовая молодежь с заводов, студенты рабфаков, ФЗО и технических училищ. В выставочных пространствах с картинами супрематистов, изделиями крестьянских кустарей и частных городских ремесленников разносили подносы с напитками и закусками, как на светских приемах. Ксеня взяла Промова под руку, осторожно указывая взмахом головы, спрашивала:

– Как тебе? Гляди, какой интересный набор шахмат.

На толстой стеклянной плите, разграфленной прозрачными и матовыми клетками, стояли две враждующие армии. Черно-белые фаянсовые пешки изображали закованных в цепи пролетариев, будто сошедшая с экрана массовка из немецкого «Метрополиса». Против них были стриженные под горшок безбородые крестьяне со снопами колосьев под мышкой и серпами в руках. Ладья везла на борту румяную, как зефир, розовую звезду, готовилась брать на таран корабль с мачтой, похожей на Эйфелеву башню. Красный конь стремился истоптать черно-белого единорога. Красноармеец в буденновке и гимнастерке с застежками-разговорами на груди держался за тонкий поясок у себя на талии, подозрительно глядел на разряженного в кирасу, эполеты и каску черно-белого барона. В красной армии ферзем выступала крестьянка в сарафане и с неизменным серпом в руке, а на поле черно-белых – дама, закутанная в меховое манто, из-под которого стелился длинный шлейф вечернего платья, очень похожий на жирный змеиный хвост. Королем был рабочий с засученными рукавами, в фартуке и с огромным гаечным ключом. У черно-белых – рыцарь в железных доспехах, в царственной мантии из горностая, с мечом, короной и маской скелета на лице.

Промов кивал в ответ, давал короткие комментарии, отмечал забавность алфавита, выложенного из нарисованных человеческих фигурок, или скупость красок в оформлении картины с косцами.

В дверном проеме одного из залов висел бесшумный плотный занавес, и рядом на стене табличка с надписью: «Соблюдать тишину!». Борис и его спутница приподняли завесу, осторожно прошли внутрь залы. На невысоком подиуме сидела натурщица в алой косынке, из-под нее торчали короткостриженые белокурые пряди. Легкая туника оставляла открытыми ее колени и демонстрировала мощь рабоче-крестьянской груди. В качестве младенца натурщица держала в руках небольшую куклу. Против нее, спиной к зрителю, стоял художник. Зрители наблюдали рождение искусства. Промов беззвучно приподнялся на носочки, заглянул через плечо художника – в линиях и красках узнавалась школа Петрова-Водкина.

Лишний шум, который все-таки создавали зрители, глушил набиравший популярность терменвокс. Длинноволосый юноша с вдохновенным лицом и зажмуренными глазами водил над антеннами и петлями ладонью, наколдовывал завывающие звуки. Художник, видимо, привык к его игре, и она не отвлекала его от творчества, либо отвлекала гораздо меньше, чем шарканье зрителей или шорох занавеса, заглушаемые терменвоксом. Что до натурщицы, она смотрела в стену, ей надоели разномастные взгляды глазеющих зрителей, то жадные, то робкие, то испуганные, то призывные, и «крестьянка-роженица» (а может, пролетарская Мадонна по задумке автора) нашла утешение в стене, разглядывая замысловатую трещину, похожую на июльский удар молнии.

В одном полутемном зале показывали размытые слайды с разноцветными разводами, выдавая это за новый вид изобразительного искусства. Здесь Промов подслушал разговор двух литераторов:

– И все равно я верю: Господь не позволит нас сделать одинаковыми, сколько бы ни бились над коллективным строем наши с вами светлые умы.

– Оставь это, Женя. Мало тебе критики? Ты слышал, как тебя поносят? «Роман позорит и ставит под сомнение саму мысль о том обществе, которое мы собираемся строить».

– Надо же – догадались. Вот уж не ождал от наших «неистовых виссарионов», не способных разглядеть прыщ на заднице слона.

На экране блеснул очередной яркий слайд, расплескав по залу кляксу ядовито-оранжевого облака. Из полумрака высветились на миг лица двух говоривших, Промов постарался отвернуться, чтобы не были замечены его бесцеремонные разглядывания и чтобы не спугнуть говоривших.

– Утихомирься, молю тебя, как товарищ и друг. Пока не поздно, утихомирься. Мало тебе того, что роман напечатали на английском и чешском? Тебя еще непременно надо, чтоб и на русском.

– Конечно, надо, – удивился автор такой стопроцентной правде, непостижимой для его собеседника, и, кажется, даже улыбнулся в темноте.

– Дождешься – скоро тебя перестанут печатать.