Челюскин. В плену ледяной пустыни - Михаил Александрович Калашников

Он до Эйхмана был, и сменил его он же. Старожилы еще оставались, кто Ногтева в первое его начальство застал, так те сразу рукой махнули – пропащее наше дело, можем до конца срока и недотянуть.

Они вернулись к горам наколотого льда, грузили его молча, когда снова взялись за лямку, журналист спросил:

– Что ж, такой страшный этот Ногтев был?

– Да не страшней нас с тобой, – запросто ответил Мосолов. – Нет, морда у него, конечно, была зверская – Палачом, братишка, почем зря называть не будут. Ну и поведение сообразно кличке. По пьяни любил дебоширить. А пил часто. Со скуки, наверное. Или по привычке.

Матрос замолчал, но Промов понимал – Мосолов не говорит просто потому, что его больше не спрашивают, по этому вопросу он не может ничего добавить, но стоит спросить…

И Промов спросил:

– А что ж было при Эйхмансе? Все, как в кино показано?

– Понятное дело, не нарисованное же там, не деревня графа Потемкина.

Журналист всерьез удивился: «Ух ты ж! Мы и про такое знаем?»

Плавная речь матроса перебила удивление Промова, заставила прислушаться:

– Все у нас было – и для работы, и для отдыха. Профессиям учили, иностранным языкам, лекции не хуже наших, что на «Челюскине», концерты еще. Театр не замолкал – ему в обслугу целая рота выделена была, а всего в лагере пятнадцать рот значилось. В футбол учились играть, в хоккей с мячом, зимой – лыжи, коньки. Шесть волейбольных команд, даже из баб одну набрали, десять футбольных, чемпионаты устраивали. Там многие первый раз в жизни кегли увидели, про гимнастику узнали. Сколько из бывших воров да беспризорников футболистов вышло! Самородки прямо. В лагере себя нашли и проявили. Деньга ходила – своя, соловецкая, три магазина работало, что хочешь покупай, кроме водки. В «Новых Соловках» про историю монастыря печаталось, про то, как монахи от англичан в Крымскую войну отбивались. В «Лагерной газете» про выработку пекарни или мельницы отчитывались, про пошивку теплой одежды для почтовиков, про то, как Новый год и Рождество справляли, про ликбез. Журнал выходил «Соловецкие острова», а в нем и «Крокодил» и «Безбожник». Радио-Соловки вещало!

– Прямо рай! – восхищенно поддержал Промов.

– Не рай, конечно, – тут же откатил назад бывший лагерник. – Там нашими костями не одна миля соловецкой земли застелена. Больше всего в третью мою зиму полегло, от тифа. Разбирательства до самой осени шли, головы тогда у руководства полетели. Троих даже к «вышке» определили, нам все через газеты местные, да и так, по сарафанной почте, доходило.

– Ну а работы каторжанские? – не унимался журналист.

– Чего-чего, а работы хватало. Тяжелей всех «ненаряженным» было, кто специальности не имел, в наряд таких сложно определить. Я после карантинной роты мотористом попал, почту с Большой земли возил. Так весь срок там и отбыл. Если б Эйхмана не убрали, дали при нем досидеть, у меня о лагере совсем белая мысль бы осталась…

Мосолов закончил с видимым сожалением. Промов по долгу службы слышал о бывшем начальнике СЛОНа, знал, что Эйхманса отправили в геологическую разведку на один из островов в Карском море для розыска месторождений полиметаллических руд. Поначалу миссия была секретной, но спустя короткое время получила огласку. Промову было известно, что на остров высадилось сто тридцать человек, из которых только семеро не были заключенными. В невыносимых условиях зимовки, при минус сорока градусах, бесконечных вьюгах и метелях срок у лагерников шел год за два. Эйхманс, как и на Соловках, проявил себя умелым администратором: наладил строительство поселка, быт и порядок, надежно подготовился к зимовке. Условия жизни между заключенными и их охранниками ничем не отличались, право передвижения по острову никем не ограничивалось. Удалось даже наладить в этих суровых условиях лыжные гонки.

Ко второй зимовке доставили готовые срубы шести бараков, выстроили горно-обогатительную фабрику и дизельную станцию. Пароходами нарастили транспортировку продовольствия, число заключенных выросло до тысячи ста человек.

Промов был признателен матросу за его откровенность, видел, как тот до сих пор хранит уважение к своему бывшему начальству, и решил попробовать отблагодарить:

– А ты слышал, Сергей, что Эйхманс чуть не погиб на обратном пути из экспедиции с острова на материк?

Мосолов крякнул от натуги, переворачивая очередные сани со льдом, а может, от какого-то иного чувства.

– Нет, не слыхал, – признался матрос.

По блеску, разожженному в его глазах и замеченному Промовым в этой полярной ночи, Борис понял, что судьба Эйхманса матросу не безразлична.

– Чуть было вместе с летчиком не погибли, – продолжил он, – а с Эйхмансом еще была его беременная жена…

– Галина, что ли? – удивился Мосолов.

– Вот имени не знаю… Но знаю, что в Москву они добрались в итоге благополучно и у них родилась дочь.

Мосолов приостановил ход саней и даже, как показалось Промову, чуть улыбнулся, снова предаваясь печальной ностальгии:

– Галину он на Соловках встретил… У него до этого была жена. Она в казахских горах погибла – сель сошел. Сам Эйхман (Мосолов упорно называл своего бывшего начальника по-своему) тогда чудом выжил, рассказывали, горевал по покойнице своей… На Соловках у него, само собой, вместо жинки шмары были, выбирал из женбарака поприличней себе к столу. Потом завел постоянную, из вольнонаемных, Гальку. Чего ей, дуре, не хватало? Спуталась она с одним уголовником… Говорят, любовь крепкая у нее с ним была, не хуже, как у Ромки с Юлькой.

Промов и тут удивился: «Что за матрос?! Шекспира, не ровен час, начнет цитировать».

Мосолов продолжал:

– Артемом того лагерника звали… Чего там Эйхман ему устроил, когда про его шашни с Галькой услышал, – не знаю, разное болтали. На Секирку его отправил, а там редко выживали. Гальке быстро дело состряпали, из вольнонаемных в женский барак она угодила… Эйхман за ней долго горевал, пока новую Гальку не встретил. Она не из осужденных была. Приехала на остров батю навестить, он у нее офицер царский. Помню, как первый раз ее увидел – на своем почтовом катере из Кеми по морю вез… Красота ангельская, чистая дева, как слеза христианская…

Промова обдало горячей волной – он только теперь вспомнил, как звали Мосолова его друзья-матросы. До этого ни словом, ни жестом Дьячок себя не выдавал. Голос его заметно потеплел:

– Эйхман в нее сразу влюбился и уговорил в момент: папеньку, мол, мигом отпущу, если своей волей за меня пойдешь. Галя согласилась. Эйхман своей рукой врагу народа – вольную вместо десяти годков отсидки. И на «Малыгина» его капитаном поставил. Так, новой семьей, на ледоколе и ушли остров осваивать, руду добывать.

– Выходит, Эйхманс