Челюскин. В плену ледяной пустыни - Михаил Александрович Калашников

сразу на поиски подорожника услала, мне рану обработала, сверху подорожником проштамповала. К вечеру у меня температура поднялась, всю ночь не спала.

– Дачник остался у постельки дежурить? – между делом поинтересовался Промов.

Ксеня отмахнулась, как от мухи:

– Наутро отец из города вернулся с нанятым транспортом, поехали мы домой. Привезли меня в больницу. Вышел хирург – вроде трезвый, но таким от него вчерашним амбре шибануло, что я тут же через этот выхлоп анестезию получила. Развязал он повязку, спрашивает: «Ну что, будем шить?» Я запротестовала: «Лучше подорожник на место прилепите». Он согласился: «Ты знаешь, хорошо тут у тебя все рубцуется. Не задерживаю».

– Выжила, значит, – с облегчением констатировал Промов.

– Через несколько дней пришла в институт: 1 сентября, декан вручает студенческие билеты в торжественной обстановке, на мне платье, матерью пошитое к выпускному вечеру. Декан как глянул на мою замотанную голову, так и остолбенел, но ничего не сказал, руку пожал, поздравил, следующего по списку объявил… Так что в следующий раз, когда будешь называть меня глупышом, помни – лошадь однажды легким движением опустила мне копыто на голову, а такие вещи без последствий не проходят.

Промов теперь прятал за нелепой шуткой свою жалость к ней:

– Если бы я узнал эту историю раньше – не стал бы жениться.

Она ухмыльнулась:

– Кто же такое до свадьбы рассказывает? А теперь поздно, живи уж с покалеченной.

Промов тогда вспомнил ее обгоревшую на пожаре спину, зажившую, как говорится в присказке – «до свадьбы», впервые с глубокой нежностью поцеловал ее шрам на лбу и делал это потом бессчетное множество раз.

Он и сам не думал, что когда-нибудь это станет его заветным желанием.

16

11 ноября с «Федора Литке» по невидимым радиоволнам прилетело сообщение: «Через три дня упорного пути подошли к сплошным льдам. Совершенно определенно известно: если ледорез пойдет дальше – врубится в ледовую ловушку, станет мертвым. Ввиду этого факта спасательную миссию вынуждены прекратить».

Шмидт и Воронин сидели над телефонограммой, оба одинаково хмурые и задумчивые. Капитан никак не мог смириться с новой вестью, ведь все три дня прошло с момента отправки сообщения о помощи, он не сомневался, что она непременно придет, легковерно убедив себя в этом. Шмидт, напротив, будто знал тайную истину, сокрытую от других. К нему первому вернулась привычная работоспособность:

– Владимир Иванович, действуем по отработанной схеме: объявляем аврал, вооружаем людей, используем весь оставшийся аммонал для прорыва.

Воронин поднял безутешный взгляд:

– Поздно, Отто Юльевич. Если бы тогда, в Беринговом проливе, когда до чистой воды оставалось две мили…

– Ничего не поздно, – категорически возразил Шмидт. – Люди за последние дни отдохнули, возьмемся за работу с утроенным потенциалом, взломаем лед, выковырнем «Челюскина» из мощных лап Арктики и выведем из плена.

– Корабль за эти дни врос в такую толщу торосов, что не хватит никакого аммонала, – все еще безутешным голосом протестовал Воронин.

– Что ж вы предлагаете? Опустить руки? Дать слабину себе и людям? – почти яростно набросился на него Шмидт.

– То, что я предлагал, уже не имеет значения, – попытался вернуться Воронин в день вчерашний.

– Оставьте вы эти мысли, Владимир Иванович! – снова сменил тон Шмидт, почти умоляя своего товарища. – Надо думать нынешним моментом, обратно вернуться и переиграть киноленту заново у нас возможности нет. В сложившейся теперь обстановке действуем решительно и четко.

Воронин поднял на начальника экспедиции взгляд. Там не было укора. Как ни пытался прочесть Шмидт в глазах капитана: «Ну вот же, я говорил тебе – доиграешься, дошутишься ты со своей судьбой! Теперь сам и расхлебывай». Ничего этого у Воронина не наблюдалось. А было там, скорее, другое: «Мы уже не раз полагались на твою волю и удачу. Давай, покажи, что не все еще пропало, этакий ты баловень судьбы».

«Челюскин» уносило все дальше на север, в полуночный угол Чукотского моря.

Весть с ледореза «Федор Литке» от экипажа и всех жителей корабля скрывать не стали – к чему этот обман? Шмидт, как всегда, заходил в отсеки, каюты и кубрики, беседовал с людьми, привычно заражал их своей волей к борьбе, вселял надежду.

По прежним спискам составили график работ, разбили людей на три смены, тем же днем приступили к упорному труду. Судно по периметру опоясалось людскими лентами, засвистели в рабочих руках кованые инструменты, сурово запела литая челябинская сталь.

Полярная ночь обретала свои права, с каждыми сутками наливалась все жирнее, длилась дольше, тяжелее висела над застывшим кораблем и людскими головами. Не всякий раз она оборачивалась полной теменью – за счет снега стаял полумрак, и предметы на палубе корабля были вполне различимы; в полдень тоже светлело, становилось чуть яснее, чем в остальное время суток. Полная тьма наступала в этих широтах в конце ноября и длилась полтора месяца. Не за горами была уже эта дата.

Народ толпился на палубе, строился по бригадам, старшие групп выкликали фамилии, формировали свои артели. В свете качающегося прожектора бил снежными охапками пронизывающий ветер. По железным сходням поднималась бригада, закончившая работу. Их встречали свежие, отдохнувшие:

– Что, орелики, примерзли?

– Не то слово, брат. Пургой так и нижет, никакая одежка не спасает.

– Работать не пробовал? Говорят, для сугрева помогает.

– Пошути, пошути, пока при памяти.

Среди формируемых колонн Промов натолкнулся на Лобзу. Пожилой гидрохимик узнал его в неровном свете прожектора, радостно поприветствовал:

– Здравствуйте, Борис! Мы с вами не в одной ли группе?

– Я у Могилевича.

– Тогда нет, не вместе.

Они стояли рядом, не зная, что сказать. Промов подумал: гидрохимик снова спросит его – не встречал ли он того матроса по фамилии Мосолов, что отбывал срок на Соловках, и чтобы Лобза этого не сделал – сам задал вопрос:

– Павел Григорьевич, вы мне говорили тогда о каком-то интересном молодом ученом, искусствоведе, кажется, хорошо вам знакомом…

– Да, Митя Лихачев. Он мне приятель, можно даже сказать – друг.

– Я вот хотел спросить: за что же упекли парня в такие юные годы?

Промов заметил в полумраке, как гидрохимик мягко улыбнулся:

– Могу даже его словами сказать, самого Мити: «За доклад о попрании старой русской орфографии врагом Церкви Христовой и народа российского». Это его слова.

– И что же, после такого доклада он теперь снова занимается наукой?

– Он ею никогда не бросал заниматься, даже там – на островах. Я вам рассказывал, он делал доклады и писал монографии в местной газете. Там он впитал через древнюю Соловецкую землю и через ее намоленные памятники любовь к древнерусскому искусству. Верьте слову старого ворчуна, Борис, Россия о нем еще