Челюскин. В плену ледяной пустыни - Михаил Александрович Калашников

На их разговоры оборачивались стоявшие вокруг люди, подолгу задерживали взгляды. Промову стало не по себе под этим коллективным взором, он уже пожалел, что затронул гидрохимика своим ненужным вопросом. Лобза явно видел, что на них обращают внимание, но ничуть не тушевался:

– Из пяти положенных лет Митя отсидел четыре. Теперь он литературный редактор в Соцэкгизе. Представляете, Боря, и он, несмотря на все свои страдания, тоже, подобно тому самому матросу Мосолову, благодарит теперь судьбу за то, что она забросила его на Соловки. Там он так проникся любовью к монашескому подвигу, к церкви вообще и, самое главное, к вере…

Промов почти отвернулся от гидрохимика, с нетерпением ждал команду к спуску на лед. Лобза или не замечал этого, или действовал назло:

– Лучше бы у них, да и у нас с вами была иная возможность приобщиться этих исконных истин. Но путь к вере легким не бывает… Митя рассказывал об одном особо жестоком охраннике, со специ- фической угрозой: заставлю, говорил, у покойников лизать замерзшие сопли. Как после этого не обратиться к Богу? Верно, Боря?

Спасительно прогремела команда:

– Группа Могилевича – построиться!

Промов торопливо сдернул варежку и сунул гидрохимику ладонь:

– Извините – спешу.

Поток тяжело поднимавшихся по сходням людей иссяк. Им на смену по железным ступеням забарабанила вниз торопливая поступь еще не работавших, бодрых и горячих.

С левого бока от Промова встал гидролог Звездин, справа – неразличимый и неузнаваемый во тьме человек, кто-то из матросского люда – успел заметить Борис. Инструменты рабочих разом упали на лед, вгрызлись в замороженную толщу. На счастье нынешней смены, пурга быстро прекратилась, легкий для этих мест ветер иногда поигрывал поземкой, гнал снежную крупу по насту.

Долго трудились молча, потом Звездин предложил запаленно:

– Чего молчишь, Боря? Рассказал бы чего.

– Дыхание не хочу сбивать. А то буду, как ты, по-собачьи ртом воздух ловить, – коротко бросил журналист.

– Скоро перекур пятиминутный. Поболтаем, – включился в их беседу матрос.

Промов со Звездиным переглянулись, но ничего не сказали. Перекур вскоре и правда объявили. Они сошлись в кружок, Промов достал портсигар, гостеприимно раскрыл, матрос с гидрологом взяли по одной папиросе. Матрос, в свою очередь, первым высек огонь из бензиновой зажигалки, прикрыв огонек от ветра, прикурил сам и все держал ладонь над огоньком, оберегая его и приглашая соседей. Прикуривая, Промов разглядел татуировку на пальцах матроса, чуть выше костяшек. На каждом пальце стояло по букве, получалось: «СЛОН».

Сделав затяжку, Промов догадался: «Да это, кажется, тот самый Мосолов, которого так упорно мне сватает в знакомство Лобза. Что ж, смена долгая, глядишь, от нечего делать и разговорю его, послушаю каторжанских песен».

Они стояли плотно, небольшим кружком, почти смыкаясь плечами, пряча друг друга от ветра. Под частыми затяжками папироса Промова быстро истлела до половины. Он спросил у Звездина:

– Вот скажи мне, гидролог: шагнет когда-нибудь наука так далеко, чтобы нам с тобой больше в такую ситуацию не попадать? Ну, можно же придумать чего-нибудь? Например, раскалить брюхо у корабля до такой степени, чтоб под ним любой толщины лед таял, чтоб ничего ему не страшно было хоть на самом Северном полюсе.

Звездин, может, и хотел бы ответить, но его бесцеремонно перебил матрос:

– Э-э, а мощностя? Где такое возьмешь? А экипаж, опять же, куда денешь? Если судно до такой температуры раскочегарить – да на нем ни один человек не выдержит.

Журналист и гидролог с интересом уставились на матроса, огоньки папирос при частых затяжках разгорались ярко, и Промов видел в этих проблесках деловой флотский прищур.

– Простите, ваша фамилия Мосолов? – осведомился Борис.

– Я самый и есть, – без удивления ответил матрос, видимо, понимавший, что журналисту по долгу службы необходимо всех знать.

С большим опозданием на вопрос Промова решился ответить Звездин:

– Чтобы такое, о чем ты тут нафантазировал, писатель, когда-нибудь сбылось – не знаю, возможно не при нашей жизни, не с нашим развитием науки. А у меня, к примеру, мечта – пойти на геотектонику учиться.

– Это что за зверь такой? – охотно принял вернувшегося в разговор гидролога Борис.

– Она изучает законы движения земной коры. Заветная, грандиозная моя мечта – управлять этими движениями, поставить на службу людям. Вот буду изучать и пойму – возможно ли это. Если невозможно, то все равно тектоника – интересная, полезная вещь, хотя бы для того, чтобы угадывать земные изменения, ее, так сказать, пищеварительную систему.

– Ловко, – веским голосом согласился Мосолов.

Раздалась команда Могилевича:

– Кончить перерыв! За работу!

Нарубленный лед грузили в самодельные салазки, сколоченные плотниками, впрягались в лямки по двое и вывозили прочь от застрявшего корабля. Ветер поутих, снег уныло скрипел под полозьями саней и не мешал болтать. Промов, работавший в паре с Мосоловым, трепался о житье-бытье, о ничего не значащих мелочах, каждый день случавшихся на корабле, и как бы невзначай спросил между делом:

– Вы действительно были в Соловецком ла- гере?

– Да брось ты мне «выкать», неудобно даже, – без всякого возмущения, простецки ответил матрос.

Борис в сердцах пожурил себя: «Ах ты ж, Промов, Промов. Топорно работаешь. Кто же так резко тему меняет? Бедняге неудобно вовсе не оттого, что ты ему «выкаешь», а от твоих вопросов в лоб».

В следующую секунду Мосолов заставил его пожалеть о всем надуманном:

– Было дело, Боря, нечего скрывать. Отмотал, как говорят там, на полную катушку, весь пятерик. Меня бы раньше могли освободить, начальство предлагало, только условие ставило – мы тебе срок на год убираем, а ты к нам вольнонаемным на три останешься. Нет, говорю, увольте, лучше год лагерником бесправным добуду, чем еще два года лишних вольной птицей здесь перехожу.

Видя такую словоохотливость, Промов попытал счастья еще:

– Ну как там жизнь? Видел я фильм просветительный: когда Горький лагерь посещал, каждый его шаг снимали. Мне показался он выхолощенным, больно идеальным. Сомневаюсь, что в тюрьмах такие условия.

Мосолов шел, как сытый мерин в упряжке, под стать Промову ростом и шириной плеч. Они дотащили свои салазки до места сброса, махом перевернули их, освободив от глыб, снова поставили на полозья, и только тогда матрос ответил:

– Все от начальства зависело… Я попал, когда Эйхман правил. При нем лагерникам хорошо жилось, при нем и фильм снимали, помню тот год, нам его там показывали. А так ты прав – в кино все хорошее попало. Кто ж на пленку будет дурное мотать? Она ж не для того создана, за нее ведь деньги плочены, а ты на нее хочешь скотские наши условия сфотографировать… Потом Ногтев опять вернулся.