Челюскин. В плену ледяной пустыни - Михаил Александрович Калашников

Промов присел на стул, глубоко задумался: «Счастливый этот Могилевич, если верить его словам, у него как минимум два сына. Я к своим двадцати семи так никого и не родил. А ведь он не старше меня».

Само собой, на этих мыслях ему вспомнилась жена. Почему они за пять лет жизни не подумали о ребенке? Он никогда не поднимал этот вопрос, она тоже молчала. Быть может, думала, что его все устраивает, или не хотела менять привычный ход жизни, сбивать свой спортивный ритм. Борис только сейчас столкнулся с мыслью о бесплодии – своем или супруги. Они жили как все, только у друзей, знакомых и соседей появлялись дети, а у них нет. Борис с женой не унывали настолько, что даже никогда не обсуждали детскую тему. Втайне боялись ущемить этим вопросом партнера или же действительно не желали перемен в стройном течении их брака.

Борис в эту минуту осознал, как скучает по ней. «Только для того, чтобы оставить наследника, уже стоит непременно вернуться из этой неугомонной экспедиции, – твердо решил он. – А еще для того, чтобы обнять ее, сказать, что люблю, и поцеловать ее шрам на лбу».

Перед глазами воскрес тот день, когда он впервые спросил о происхождении шрама – через несколько недель после свадьбы.

– Из-за любви к лошадям, – ответила она просто, перемывая в раковине посуду.

– Что, пошла сначала в конный спорт? Там тебя звезданули копытом, и ты быстро поняла: «Не мое».

Жена Промова, успевшая привыкнуть к его юмору, едва улыбнулась:

– Почти так, только немножечко не так. Не на спорте это было, а на даче у моих родителей, два года назад.

– Не томи, рассказывай, – картинно сцепил руки в замок и сложил их у груди Промов.

– Дача наша была в середине поселка, в самом его центре. У меня много подруг было по даче, друзей, я с родителями туда не один год еще до революции ездила. Ходили компанией на речку купаться, раков ловили, пескарей на удочку иногда. В то лето на выгоне паслась каждый день стреноженная лошадь. Нам ее очень скоро стало жалко: идем утром, она, бедная, на жаре стоит, вечером – то же самое, кругом ни деревца, ни тенечка. Слепни, оводы, мухи роями кружат, у лошади к вечеру сил нет, чтоб хвостом махнуть. Один раз вышли пораньше и застали ее хозяина. Мы его и до этого на улице видели: вечно пьяный, неопрятный, неухоженный – завалящий мужик. Спрашиваем у него: «Вы почему свою лошадь целый день не поите? Ей же тяжело на жаре», а он нам языком заплетенным: «Да мне некогда, я в работе постоянно».

Ксеня домыла посуду, стоя у раковины, вытирала полотенцем руки, рассказ свой не сбивала:

– Взяли мы над лошадью опеку, выходим компанией и два ведра воды ей несем, сменяем один другого по дороге. Потом хлеб ей стали носить, пряники засохшие. Она нас полюбила.

Промов подкрался сзади, обнял жену за талию, сказал на ухо:

– Я бы таких тоже полюбил.

Она коротко ответила на его ласку, бегло поцеловала, но врезала по рукам, пытавшимся расшнуровать завязку фартука, стала сцеживать воду из помытой посуды, заговорила дальше:

– Так лето в заботах о лошади и прошло. Друзья постепенно разъезжались, погода утихомиривалась, солнце так сильно не жгло. Уже не два ведра с водой мы от колодца таскали, а одно. Конец августа пришел…

– А помнишь дачную шутку? – перебил ее муж и тут же стал цитировать: – «А вот и август пожаловал». – «Скажи ему, что меня нет дома». – «Да я ведь не про Августа Карловича». – «Фууух, а я уж подумал – он: начало месяца, самое время платить за дачу».

Ксеня натянуто улыбнулась, ей явно было не по нраву, как встревает Промов со своими ремарками в ее сокровенную историю. Голос ее, однако, не изменился:

– Друзья все разъехались, зной уже в ту пору не стоял, а я все равно ведро таскала, жаль мне лошадь, и так хотелось до конца эту миссию выполнить. Да и привыкла я: постоишь, бывало, с ней, погладишь, угощение скормишь и в ответ видишь, как она радуется, ржет тебе издали, навстречу прыгает… В тот день она тоже радовалась, я уверена… Но животное – что с него взять? В общем, она, я так думаю, хотела, как собака, мне свои ноги на плечи положить. Когда до меня было уже совсем немного, она обеими своими передними спутанными ногами в гору прыгнула, и тут, как в романах пишут, вся жизнь перед глазами моими пролетела.

– Милая ты моя, – простонал Промов с искренним сожалением.

– Даже не знаю, то, что она стреноженная была, – хорошо или плохо? Мне кажется, если бы не путы, она бы свою задумку осуществила, и ноги бы свои мне на плечи забросила.

– Тогда тебе еще хуже пришлось бы, она бы тебя опрокинула, – пояснил свою мысль Борис.

– Чего гадать теперь? Раскроила она мне копытом голову. Я только ее радостное ржание услышала, потом звон ведра и все – отключилась на секунду. Но сам знаешь – бабья натура выносливая. Встала я на четвереньки, как Аксинья после Степановых кулаков, чувствую, кровь у меня из разбитой головы по ногам уже хлещет, оказалось – то вода из выроненного ведра меня окатила. Приложила руки к голове и тут же убрала – обе ладони красным-красные. Кобыла рядом стоит, ржет теперь не радостно, а с сожалением даже. Ой… стянула я с себя сарафан, под ним, извините, одни трусы только были, пора-то летняя, замотала этим сарафаном себе голову наподобие тюрбана и побрела к дому. Земля под ногами ходуном ходит, перед глазами пятна плывут, кольца цветные, да еще кровью весь свет облит. Попался мне навстречу дачник молоденький: «Господи! На вас напали?» Я одной рукой верх прикрываю, другой тюрбан свой поддерживаю, чтоб не развалился. Повел он меня до дому, кое-где на руках даже нес.

Сидящий внутри Промова бес все еще сыпал остроты:

– Слушай, ну после такого он просто обязан был на тебе жениться.

Она уже не обращала внимания:

– Занес он меня во двор, раскутали мы мою перевязку. Мать, как увидела, так по стеночке и сползла. А бабуля, даром, что ей за восемьдесят стукнуло, у нее уже и руки к тому моменту слабые были, дрожали постоянно, сразу всю операцию в эти слабые руки взяла. Она у меня всю жизнь акушеркой проработала, ей и не такие раны видеть приходилось. Дачника этого молодого она