Военное просвещение. Война и культура во Французской империи от Людовика XIV до Наполеона - Кристи Пичичеро

смертной казни и телесных наказаний для дезертиров и военнослужащих, обвиненных в мелких преступлениях. Кампания также приобрела историческое значение, потому что стала частью процесса «создания» прав человека, которые изучает Линн Хант. Как утверждает Дэн Эдельстайн, XVIII век во Франции – важный, но недооцененный этап в истории les droits de I’homme, прав человека [Edelstein 2014]. Армия приняла участие и внесла вклад в этот исторический процесс в качестве инициатора и выгодоприобретателя одной из первых великих побед движения за права человека во Франции.

Вдали от метрополии полемика о humanite и sensibilité разворачивалась на двух фронтах: во-первых, с целью поддержать альянсы, культурное понимание и расовое признание коренных народов и свободных цветных людей; и во-вторых, чтобы вновь заявить об этнических стереотипах и закрепить их в основной политике с расовой и политической точки зрения. Гуманность и чувствительность были палкой о двух концах.

Послушные тела?

В книге «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы» (вышла в 1975 году во Франции, на английский язык была переведена в 1977 году) Мишель Фуко описывает пример тела солдата и «военную мечту общества» во Франции раннего Нового времени. По его утверждению, в XVII веке можно было распознать природную храбрость, силу, гордость и ценность солдата через «телесную риторику чести». Честь имела физическую семиотичность, по которой врожденные боевые навыки проявлялись через такие телесные признаки, как осанка, манеры и физиология. Фуко утверждает, что эта концепция военного тела изменилась во второй половине XVIII века, когда солдат «из бесформенной массы, непригодной плоти» стал «требуемой машиной» [Фуко 1999: 198].

Но была и военная мечта об обществе: она была связана не столько с естественным состоянием, сколько с детально подчиненными и прилаженными колесиками машины, не с первоначальным договором, а с постоянными принуждениями, не с основополагающими правами, а с бесконечно возрастающей муштрой, не с общей волей, а с автоматическим послушанием [Там же: 246–247].

Признавая, что в каждом обществе тело является субъектом власти, Фуко настаивает, что XVIII век стал переломным моментом в определении и контроле «послушного тела» через многочисленные «надзоры», которые затрагивали даже самые мимолетные движения тела [Там же: 198].

Фуко продемонстрировал военную «надзирательную» позицию и ее внимательность к деталям, процитировав введение “Mes Reveries” Морица Саксонского:

Хотя те, кто вдается в детали, слывут людьми ограниченными, мне кажется, что деталь – главное, ведь она образует фундамент, и невозможно возвести здание или выработать метод, не зная их оснований. Недостаточно любить архитектуру. Надо уметь обтесывать камни [Там же: 203–204].

Фуко нашел подтверждение своей теории в указах, например в указе от 1 января 1766 года, касающемся пехотных маневров:

Обычный шаг выполняется вперед, с высоко поднятой головой и выпрямленным телом; равновесие удерживается таким образом, что тяжесть тела целиком приходится на одну ногу, тогда как другая выносится вперед, причем икра напряжена, носок несколько повернут наружу и вниз, что позволяет без труда мягко касаться земли, и нога опускается на землю сразу вся и плавно, без топота [Там же: 221].

Представления Фуко о послушном теле солдата и силе надзора подтверждается рядом источников той эпохи[179].

Хотя теория Фуко имеет солидные обоснования, она была оспорена с пристальным вниманием к французской армии [Loriga 1991; Guinier 2014b, особенно гл. 9]. Наряду с фуколдианским методом создания и контроля послушных тел в ту эпоху также процветали менее «надзирательные» или осознанно «ненадзирательные» теории. В действительности Мориц Саксонский, которого Фуко выставляет в качестве сторонника военно-политической анатомии деталей, – один из таких примеров. Мориц поддерживал растущее внимание к изучению деталей в войне в противовес «благородным» темам вроде большой тактики, которые привлекали гораздо больше внимания теоретиков. Однако в том же абзаце, из которого цитировал Фуко, Мориц объявил о своей «ненадзирательной» позиции по отношению к подробному знанию тел военных. «Гораздо легче принимать людей такими, какие они есть, чем заставить их быть тем, чем они должны быть, – утверждал он, – сложно согласовывать [Гоп пе dispose pas] мнения, предубеждения и страсти» [Саксонский 2009: 29; Saxe 2002: 91].

Хотя в более широком смысле система службы в армии фактически является покорением тел в политических целях, подход Морица Саксонского к деталям не был теорией «дисциплинированного человека» Фуко. Мориц открыто воздерживался от подобного диктата с теоретико-познавательной и практической точек зрения. Применение к ведению войны дедуктивной методологии и логические выводы, делавшиеся априори на основе рациональных объяснений, чему следовал шевалье де Фолар, заслуживают одобрения как попытка побороть невежество и предрассудки, характеризующие искусство ведения войны. Однако они не представляли собой жизнеспособный метод познания, предсказания или контроля войны и ее участников. Мориц Саксонский пояснял, что шевалье де Фолар

…зашел слишком далеко. Он выдвинул мнение, которое считал непогрешимым, не думая о том, что успех зависит от бесконечного ряда обстоятельств, которые не в состоянии предугадать человеческая осторожность. Он считал, что все люди всегда должны быть храбрыми, не понимая, что мужество в войсках необходимо воспитывать ежедневно. Нет ничего более непостоянного, и истинное искусство полководца заключается в умении гарантировать его расположением войск, позициями и теми чертами гения, которые отличают настоящего полководца [Саксонский 2009: 27].

Мориц Саксонский определил то, что считал «просвещенными качествами». Выступая за гуманный и эмпирический подход к этому «бесконечному ряду обстоятельств», особенно к самим солдатам, он предложил новую систему военного лидерства, в основе которой лежало две концепции: сострадание и человеческое сердце.

Мориц деликатно выражал в “Mes reveries” свой взгляд на сострадание. Работая над текстом в 1730-х годах, он не имел доступа к разнообразному лексикону чувствительности, который только начал развиваться в медицине и романах, например в «Манон Леско» (1731) Антуана Прево. Таким образом, Мориц свел свое чуткое мировоззрение к одному чувствительному слову: pauvre, или «бедный». “Dictionnaire de TAcaddmie franchise” 1694 года определяет pauvre как слово, выражающее сострадание, нежность, близость, участие и сетование из-за страданий других. Начиная со второй главы “Mes reveries”, посвященной униформе солдат, Мориц критиковал излишнее внимание, которое военные мыслители придавали навыкам созерцания, например coup doeil («быстрому взгляду»), вместо того чтобы заняться вопросами солдатского здоровья. Он сокрушался из-за жалкого состояния униформ солдат, жалуясь, что их рваная одежда и гниющая обувь была не только неудобной, дорогой и бесполезной, но и опасной для здоровья. Как только начинался сезон дождей, солдатская «голова редко бывает сухой», и у него нет сменной одежды. Его «носки, сапоги и ноги гниют вместе», так что «бедный солдат вскоре попадет в госпиталь» [Там же: 32]. Мориц взывал к состраданию в обсуждении тактики, призывая офицеров