Военное просвещение. Война и культура во Французской империи от Людовика XIV до Наполеона - Кристи Пичичеро

для медицинского оптимизма стали изменения «значений, приписываемых смерти и болезни, и отношений между ними», пишут Броклисс и Джонс.

С набирающими обороты более светскими взглядами и после того, как смерть утратила свою роль основы торжествующего посттридентского евангелизма, акцент сместился с момента смерти на прелюдию к вечности, а именно предшествующий опыт жизни – и болезней. Ожидания философов, что медицина и здоровье приведут к счастью общества, следует рассматривать в контексте трансформации, происходящей в эпидемиологической среде, и изменения культурного климата. Теперь внимание в меньшей степени уделялось переломанному, гниющему мертвецу, который находился в центре представлений о заболеваниях в эпидемиологической среде, где почетное место занимала бубонная чума. Снижение смертности вызвало вспышку интереса к болезням, так как фокус сместился на болезненное тело [Ibid.: 408].

С расширением меркантилизма и культа потребительства, которое отмечалось в элите XVIII века, здоровье само по себе «становилось товаром, как скаковая лошадь или зонт, и практикующие врачи превращались в мастеров болезненных тел» [Ibid.: 409][187].

Стремления к индивидуальному и коллективному здоровью тела и разума столкнулись с одной из главных проблем в армии и флоте XVIII века. Армейские лагеря и военные корабли были чрезвычайно негигиеничными, настоящими рассадниками инфекционных заболеваний. Солдаты и бедные офицеры часто страдали от неполноценного питания и цинги, которая делала их более подверженными желтой лихорадке, сыпному и брюшному тифу, кори и коклюшу. «Вся Европа устремила свой взор на Прагу», – сказал Вольтер об осаде 1742 года, во время которой более трети из 70 000 австрийцев и 25 000 французов погибли от тифа [Voltaire 1971: ЗЗ][188]. В “Recherches sur l’histoire de la medicine” («Исследования об истории медицины», 1764) Бордо посвятил три из четырех разделов главы о военной медицине вакцинации и лечению оспы и венерических заболеваний, двум бедствиям армии и флота. Часто беззащитные перед стихией – холодными ночами, дождем, изморозью, снегом, солдаты также подхватывали пневмонию, плеврит, ревматизм и туберкулез, и любая из этих болезней могла привести к смерти. В лагерях и носовых частях кораблей устанавливались отхожие места, но их не всегда использовали, так что человеческие экскременты вместе с экскрементами животных загрязняли лагеря, воду и палубы. Холера и дизентерия бушевали в лагерях, ведя к высокому уровню смертности. Такие неприятности, как переохлаждение, обморожение, вши и кожные заболевания, которые обычно не были смертельными, легко могли привести к смерти в запущенном состоянии, оборачиваясь гангренами, лишаем и ампутацией. На кораблях тесные антисанитарные каюты способствовали заражению, в то время как отсутствие питьевой воды и богатых витаминами фруктов, овощей и мяса уничтожало команды, ставшие уязвимыми для болезней. Вспышка тифа в 1757–1758 годах искалечила французский флот, погубив десять тысяч моряков в критически важные первые годы Семилетней войны. Более того, эпидемия перешла с моря на сушу, поскольку коммерческие и военные судна принесли заболевания в порты. Это произошло в последнюю эпидемию бубонной чумы, которая в 1720 году убила в Марселе и окрестностях более тысячи человек. Как ни парадоксально, уровень смертности нередко возрастал среди военных, направленных в госпитали, что закрепило legende noire — «черную легенду»: репутацию госпиталей (порой заслуженную), которые с большей вероятностью убивали, чем исцеляли[189]. Статья Дидро о парижском госпитале Отель-Дьё, опубликованная в 1765 году, и статистика Жака Тенона об уровне смертности в госпиталях, опубликованная в 1788 году, поддерживали эту легенду:

Представьте длинную череду смежных комнат, где собрали всевозможных больных и где часто вталкивают троих, четверых, пятерых и даже шестерых в одну постель; жизнь рядом с умершим и умирающим; воздух, загрязненный выдохами множества нездоровых тел, передающих друг другу заразные микробы своих недугов, и зрелище боли и агонии, видное со всех сторон. Таков Отель-Дьё. Эти несчастные покидают госпиталь, унося заболевания, которые они не приносили с собой в госпиталь, и зачастую передавая их тем, с кем они живут[190].

Тенон сообщал о коэффициенте смертности: каждый четвертый пациент парижского Отель-Дьё, каждый шестой в парижском Сен-Сюльпис, каждый седьмой в Пари Шарите и каждый восьмой в Версале [Jones, Sonenscher 1983:175]. По другую сторону Атлантики, где французские солдаты участвовали в Войне за независимость США, пенсильванский врач Бенджамин Раш (1746–1813) сетовал, что «госпитали – поглотители человеческой жизни в армии; они похитили у Соединенных Штатов больше граждан, чем меч»[191]. Это не преувеличение. Оценки показывали в разной степени мрачную статистику, говорившую о плохом контроле заболеваний и эффективности лечения в американских госпиталях во время войны: шесть из семи солдатских смертей были вызваны заболеваниями в лагере, каждый девятый солдат умирал от ран, полученных в бою, а не от заболеваний, и солдат имел 2 % вероятности умереть в бою и 25 % вероятности умереть после попадания в военный госпиталь [Eichner 2004: 28].

Если война на Европейском континенте вызывала значительные медицинские сложности, то колониальные войны и глобальный конфликт Семилетней войны существенно их усугубляли. Сражения на театрах войны в Северной Америке, странах Карибского бассейна, Африке и Индостане заставили армию столкнуться с множеством новых заболеваний и климатов:

Когда британские солдаты в январе 1759 года прибыли в захваченную французами Мартинику и Гваделупу, потребовалось всего два месяца, что почти половина из пяти тысяч солдат – включая их командира, генерала Хопсона, – заболела или умерла от болезней. Аналогичным образом, уже через три месяца, осенью 1759 года, был опустошен болезнями британский гарнизон в Квебеке. <…> В Индии в сезон дождей европейские полки – французские и британские – регулярно страдали от болезней, уровень заболеваемости составлял 50–60 %. До XX века болезни всегда убивали и делали недееспособными гораздо больше людей, чем война. Военные лидеры давно признали это: как маркиз де Бюсси написал в Индии, климат и нездоровое время года были «самым главным противником, которого нам необходимо одолеть» [Charters 2014а: 71].

Болезни также были одними из главных врагов коренного населения, будь то союзники или враги европейских колонизаторов и торговцев. Из-за отсутствия иммунитета к европейским инфекционным заболеваниям коренные жители становились жертвами непреднамеренного заражения, а также целенаправленной биологической войны. Британский фельдмаршал Джеффри Амхерст (1717–1797) снискал дурную славу, используя оспу в качестве оружия против америндских племен, состоявших в союзе с французами. Он «подарил» им одеяла, зараженные вирусом: «Будет хорошо, если вы попытаетесь заразить индейцев с помощью одеял, а также попробуете любой другой метод, который потребуется, чтобы искоренить эту отвратительную расу»[192].

В ответ на разрушения, которые заболевания вызывали в армии и флоте, европейские власти выделили значительные ресурсы для развития военной медицины[193]. Хотя и не без