Приглашённая - Юрий Милославский

На вопрос, а не согласилась бы г-жа Хэрбс взять мое дело на себя, мне дали понять, что подобное, при всем обоюдном желании, невозможно, так как вступает в противоречие с распределением обязанностей в этом Фонде (постоянно произнося данное сочетание слов, г-жа Хэрбс делала логический упор на указательном местоимении).

– Я только должна сообразить, какое из ваших неотъемлемых прав было нарушено и какого рода помощь вам – или кому-то иному – потребуется оказать, мой дорогой м-р Усов, – пояснила г-жа Хэрбс. – А уж что именно следует предпринять – этим займутся наши специалисты. Как в медицине или в адвокатской отрасли, не так ли?

Этому пояснению дежурного куратора предшествовало главное в нашем разговоре, о чем я не вижу необходимости распространяться, находя пересказ частностей совершенно излишним. K тому же мне пришлось бы во многом повторяться. Да и все равно: я не смог бы удовлетворительно воспроизвести мною произнесенное в письменном виде и не очень-то помню, в каких именно словах выразилось то, что было тогда произнесено, поскольку аудиозапись, которую я старался вести постоянно, в помещениях Фонда оказалась невозможной (см. выше).

Проще говоря, каким-то небывалым, немыслимым образом я оказался способен сообщить г-же Хэрбс, что же произошло между мной и Сашкой.

Я называю произошедшее небывалым, потому что никогда прежде, от самого детства и по сей день, у меня не получалось как следует передать ни самому себе, ни тем паче другим, что со мной происходит.

Для меня было и остается непреодолимо трудной задачей пускай хоть мало-мальски вразумительно ответить на обычный вопрос: напр., как я себя чувствую и не болит ли у меня чего? Не зная, что сказать, я начинал мямлить, бормотать невнятицу и этим своим недостатком немало раздражал и огорчал сперва родителей, а потом – мою покойную жену Катю.

Но в нашей беседе с г-жой Хэрбс все было иначе. В ней присутствовали не только уже известные читателю прокушенная мякоть между большим и указательным пальцами или неусыпный кинотеатр в горле, но и многое такое, что иначе не вошло бы в эти записки. Так, например, мне удалось растолковать дежурному куратору особенности освещения нескольких мокрых и не до конца развернутых листьев, принадлежащих лозе декоративного винограда, которая под воздействием ветра и дождя частично выпросталась из общего шпалерного переплетения. Упомянутые особенности вызывались тем, что источников света было два: один неподвижный и более яркий, но зато достаточно удаленный – от исправного фонаря на столбе, установленном в аллее, а другой, совсем близкий, но мерцающий и слабый, – от грозящей вот-вот перегореть электрической лампочки без абажура, подвешенной на проволоке, протянутой здесь к празднику Первого мая, да так и не убранной. Этот последний источник света также находился в движении, но, разумеется, амплитуда его колебаний отличалась от той, что была усвоена виноградной лозой. Вся шпалера в целом имела своим основанием сколоченные «в ромбик» частые рейки. Они, в свою очередь, образовывали собой переднюю стенку павильона, где 5 мая, т. е. на День печати, ежегодно проводились книжные ярмарки.

Мы стояли у самого входа в этот более месяца тому назад покинутый павильон, стараясь и укрыться в нем от дождя, но и не потерять из виду привлекшую наше внимание лозу.

– Как ее носит, и как она светится, – сказала Сашка.

Она курила едкую сигарету «Прима» – из моих запасов, – и всё тот же ветер поддувал ко мне от Сашкиных уст выдыхаемый ею дым, приобретший запах спелой и даже слегка переспевшей клубники «Виктория» – запах, из которого всегда состояло Сашкино дыхание.

– И после всего, что случилось, вы заняты тем, что ищете фотографию, которая будто бы послужила моделью для этой картины, – покачала головой г-жа Хэрбс. – Ну же, признайтесь: вы сами не слишком верили, что такая фотография существует.

Я отмолчался.

– …Мне ли вам толковать, что в этом мире все связано, уж вы-то, вы не можете не знать об этом! Вот и получается, что картина написана и для вас, г-н Усов. Потому что это вы и только вы особым образом вдохновили талантливую молодую особу, которая еще прежде обратилась к нам за помощью. Тем самым вы помогли нам помочь ей, и она, совсем не зная вас, сделала вам чудесный подарок – но это прежде всего подарок всему миру, который задыхается от ненависти. А вы своей любовью помогли уменьшить количество этой ненависти. Если бы все любили, как вы, г-н Усов, то ее бы не стало вовсе. Вы пронесли свои чувства через десятилетия. Это очень продолжительное время , г-н Усов. Долгое-долгое время . И это ваше право, не реализованное по стечению обстоятельств. А картина…

– Она меняется, – решился я перебить г-жу Хэрбс, – и мне не разрешают ее сфотографировать. Почему бы вам…

– Это не зависит от нас, г-н Усов, – вдруг властно остановили меня, и я не нашелся, как возразить. – А тем, что от нас не зависит, мы не занимаемся и не обсуждаем. Разве вам интересны наши спекуляции на столь важную для нас тему? Вы ведь ждете от нас помощи, а не разглагольствований. Я скажу вам больше, г-н Усов, так как я уверена, что вы поймете меня. Если при каких-то обстоятельствах до нас доходит зов страдающего сердца, мы – конечно, безо всякой навязчивости – спешим отозваться на этот зов. Вы ведь знаете, что такие вещи слышны тем, кто умеет слушать.

– Да, но я бы хотел получить копию…

– И это все, что вас заставило обратиться в этот Фонд, г-н Усов? Навряд ли.

– Вы правы.

– Вы так долго ждали, г-н Усов, – после продолжительной паузы замедленно и печально произнесла г-жа Хэрбс. – Дольше многих и многих. Вы сильный человек, и это не похвала, а констатация факта. Я буду заниматься вами столько, сколько потребуется. У нас никогда не торопят – это было бы непорядочно по отношению к тем, кто сюда наконец-то пришел. Вы можете свободно располагать своим временем , г-н Усов.

– Вы не должны испытывать ни малейших опасений, что названная вами причина ваших страданий покажется нам ничтожной, г-н Усов. – Эту фразу в различных вариациях я услышал от дежурного куратора в продолжение нашего разговора несколько раз, и она же – стала заключительной. При расставании мне было обещано, что назначенный мне личный куратор сам свяжется со мною по телефону еще на этой неделе.

Закат был жарким. Но в связи с невысокой влажностью воздуха, что в этот сезон исключительно редко случается на острове Манхэттен, погода представлялась вполне терпимой и даже, скорее, с некоторыми признаками грядущей осенней – прежде всего степенью отчетливости границ вытянутых конусовидных теней и света на тротуарах.

Сегодня мне следовало бы посетить редакцию, но, рассудив, я поехал в ином направлении, а именно – в галерею-музей «Старые Шляпы». В самом деле, раз уж мне удалось преодолеть ту низкую робость и ту нерешительность, которые столь долго препятствовали мне в устройстве важнейших дел, прикосновенных к Сашке Чумаковой, – и установить отношения с «Прометеевским Фондом», то надобно сразу же, не откладывая, попытаться ответить, отреагировать на оглушительный удар, недавно полученный мной в заведении Нортона Крэйга, – иначе я навряд ли смогу преуспеть в чем угодно дальнейшем.

Достаточно быстрым, но нисколько не суматошным движением я открыл двери, ведущие в галерею, – и увидел, как из глубины зальцы оборотился ко мне навстречу Нортон Крэйг. Но, сделав не более одного-двух шагов, я остановился. На то у меня была своя причина: доступ к той части стены, на которой помещалась картина художницы Макензи, закрывало неуклюжее сооружение вроде накрененного шатра или балдахина. При внимательном рассмотрении я сообразил, что этот объект составляли обычная учрежденская ширма-выгородка (т. н. “cube”) и тяжелая длинная штора, вздетая на полукруглый карниз, закрепленный в стене на расстоянии не меньше фута над картиной.

– Макензи будет работать здесь еще около месяца, Ник, – сказал достаточно громко Нортон Крэйг. Ни в его интонациях, ни тем более в выражении лица не содержалось ничего для меня вызывающего. Но я знал его манеру.

– Вот здорово! – отозвался я. – Тогда пока что я загляну одним глазком, что она там наработала за эти дни.

Ответа не последовало.

– Как она управляется в темноте? – оживленно продолжил я. – Или вы туда освещение провели? – При этом я слегка продвинулся в направлении выгородки.

– Hey, Nick, – негромко произнес доселе молчащий Нортон Крэйг, – don’t be a prick [29] .

Мне показалось, что его нарочито вульгарно выраженное недовольство моим чрезмерным будто бы любопытством носило характер более саркастический. Отвечая мне в не свойственной ему манере туповатого североамериканского недоросля, владелец галереи «Старые Шляпы» почему-то счел полезным указать не столько на неуместность моего поведения, сколько, пожалуй, на несоразмерность его, на несовместимость его со всем тем, что здесь по-настоящему говорится, подразумевается и происходит. Словно я попытался обратить наш сугубо деловой и серьезный разговор – в необязательную светскую беседу, в обмен словесными пустяками или отвлеченностями, а он, Крэйг, предлагает мне не валять дурака.