Приглашённая - Юрий Милославский

– Я пошутил, – ответил мне Нортон Крэйг. – Ты не понимаешь шуток, Ник. Я и так всё знаю. Вот ты, допустим, приходишь ко мне сегодня, а в мозгах у тебя сидит раскладка , до которой ты додумался накануне. Я не хочу сказать, что ты неправильно додумался, но ты опоздал. Все уже изменилось. Сегодня возникла совсем другая раскладка , и ее нельзя было предвидеть. Но можно предвидеть, что она обязательно будет другой. За этим нельзя поспеть, но можно не застревать на каждом перекрестке; проще, Ник, проще [34] . Все равно ничего у тебя не получается. Ты второй раз кряду приходишь сюда и затеваешь что-то вроде потасовки, повторяешь те же требования, те же слова. Ты не видишь, что происходит, Ник. А меня не слышишь. Потому что ты вместе с фон Зоммером не хочешь знать главного. Это в конспирологии главное – заговоры, а в жизни – совсем другое.

– Я буду тебе признателен, если ты поделишься со мной столь важным секретом.

– Да как скажешь, Ник. Главное на самом деле то, что любого человека, безо всякого заговора, можно заставить сделать все что угодно, внедрить в него какую угодно чухню. Всё что угодно. Любую, Ник. Это значит – заставить не каких-то там внушаемых, оболваненных, а тебя и меня. Всех. И за нас могут взяться в любой момент.

– Ты позволишь мне взглянуть на картину?..

– Нет. Ведь я уж сколько раз говорил тебе, что не могу.

– Но ты только что сказал, что есть определенные условия…

– А ты сразу поверил, что и на самом деле существует приятный для тебя, гармоничный выход из положения.

– Так обычно и бывает. В конце концов, возможен какой-то обмен уступками.

– Кто тебе сказал это, Ник? Откуда ты взял, что «обычно бывает так »?

– Из жизненного опыта.

– Не сочиняй. У тебя нет такого жизненного опыта. И ни у кого нет. Ты взял это из себя самого, Ник. Я догадался, отчего это получается, еще когда слушал фон Зоммера. Если бы хоть сегодня ты удосужился присмотреться к тому, что вокруг тебя творится, то сразу бы понял: Нортон Крэйг мне помочь не может и не сможет, как бы ему этого ни хотелось; он просто несет чушь, чтобы выглядеть чуть получше. Во-первых, зачем бы Нортону Крэйгу интересоваться какими-то там скрытыми причинами, из-за которых Ник Юзоф (передаю в русской транскрипции произношение владельцем галереи моей фамилии) [35] так упорно лезет на рожон и старается подглядеть, что еще эта образина успела добавить к портрету его старой знакомой. Во-вторых, не похоже, чтобы Крэйг выжил из ума и сначала ни с того ни с сего наотрез отказывает своему приятелю Нику в его просьбе, а потом оказывается, что просьба эта очень даже исполнима, если Ник согласится рассказать Крэйгу свою самую секретную байку.

Я рассмеялся, но владелец галереи вряд ли намеревался меня рассмешить.

– Я просто захотел проверить тебя, а теперь сообщаю тебе же о результатах этой проверки. Зачем ты ходишь сюда?! Ты ошибаешься, Ник. Тебе надо бы меньше заморачиваться тем, почему я никак не могу подпустить тебя к этой картине, и даже совсем не тем, что там еще появилось на ней нового. Я бы еще мог понять тебя, попытайся ты разузнать, кто и почему стал прятать от тебя картину? А? Ник? Это тебе малость помогает?

– Нет.

– Вот то-то и оно. Значит, я и вправду никак не могу тебе помочь. И я уже говорил тебе об этом, помнишь? И адрес Фонда у тебя есть.

Воспроизведение нашей достаточно сумбурной и продолжительной беседы получается не слишком удачным, хотя мною и сделано все, что в моих силах, дабы выразить ее суть в виде прямой речи. Решись я, как обыкновенно здесь водится, перейти на изложение, мой рассказ стал бы еще менее внятным, ничуть не выигрывая при этом в краткости.

Итак, Нортон Крэйг продолжал молоть чепуху. Я всматривался в его лицо, то и дело искажаемое всё новыми и новыми гримасами (это, думаю, причиняло ему телесное страдание, т. к. лицевая мускулатура его не была приучена к подобной мимической свистопляске), – и, вопреки всему, пытался в этом разобраться, понять, на что же именно он сейчас намекает, что подразумевает и проч. Не тотчас же, но вскоре я догадался, что мои усилия ни к чему не приведут: Нортон Крэйг и сам не знал, к чему – и зачем – он все это говорит, откуда взялись в нем эти слова, как надобно их понимать, а главное – как можно их в себе остановить. Не знал он и причин, заставляющих его препятствовать моему желанию сфотографировать картину Макензи или, как нынче, хотя бы взглянуть на нее. Т. е. он осознавал происходящее немногим лучше моего. Задним числом я пришел к убеждению, что Нортон Крэйг старался действовать со мной по-товарищески и посильно стремился натолкнуть меня на верное (как это ему представлялось) умозаключение. При этом он вынужден был выражаться обиняками или, лучше сказать, объясняться со мной словно в присутствии бдительных и высокоумных следователей, которые и организовали нашу очную ставку. Но едва он забывался, его сразу же ловили на неосторожном слове, намеке и даже интонации, а поймав – сурово наказывали. Наказание как раз и состояло в череде этих отвратительных психических спазм, в этих непроизвольных мучительных подергиваниях души и тела, а особенно – в этой гадкой логорее, которую он безуспешно пытался выдать за дружескую застольную беседу, за изящное мудрование, за веселый треп, наконец. То, чему его подвергли, не переводилось ни на один из привычных, свойственных ему языков. Он сам себя не понимал и поэтому находился в непреходящем страхе, которому предпринимал попытки хоть как-то противиться. Наиболее же неприятное для Крэйга состояло в том, что этот страх прикидывался беспричинным: ведь он ни от кого не получил никаких предварительных (ни письменных, ни устных) инструкций – каких же именно частностей в беседе со мной ему следует избегать. Его не предостерегли; его не предупредили, каким будет наказание. Это невидимое, необъявленное, но ясно ощущаемое им непреодолимое препятствие – неведомо чему?! – без предупреждения угнездилось не то внутри самоуверенного владельца галереи «Старые Шляпы», не то обстало его сверху донизу.

Как уже известно читателям, мне похожее состояние было давно и отлично знакомо и я успел к нему притерпеться. Кстати замечу, что на меня оно всегда находило, будучи в консистенции какого-то быстро-схватывающего цементного раствора, нагнетаемого под давлением. Но я не суетился, не дергался, а замирал с полной готовностью остаться в цементе – навсегда. И это помогало.

Характерная – в соответствии с моим жизненным опытом, что б там ни думал о нем Нортон Крэйг, – особенность происходящего в подобных случаях коренится в невозможности прямо обратиться к насевшему на тебя/засевшему в тебе препятствию с вопросами из разряда «кто ты?» и «зачем?». Казалось бы, оно не таится и открыто объявляет: «Я здесь», но при этом его невозможно, т. с., засечь на душевном локаторе; разрешающие способности последнего, вопреки распространенному заблуждению, вообще довольно низки. Препятствие есть. Есть, а экран пуст. На нем ничего нет. Я наловчился не обращать внимания на эти выходки, их надо просто переждать, раз уж ты не обладаешь способностью им воспрепятствовать, но Крэйг наверняка застал себя в указанном состоянии/познакомился с ним еще совсем недавно, и оно, конечно, было ему в тягость.

Оттого-то он мучился со мною и так и этак, а напоследок сказал, что готов высказать предположение, как бы он, Крэйг, поступил в сходной ситуации. Но я уже опомнился и ответил ему, что тогда, мол, нам придется во избежание недоразумений сперва подробно обсудить названную им ситуацию, а я-то как раз предпочел бы всего этого – избежать.

Слово за слово, и на лице Крэйга определилось выражение бешено горделивой и уже ничем, кроме себя самой, более не дорожащей, только самое себя признающей мужской злобы; она может стать опасной для нас, однако без нее мы не выдержали бы ни одного боя – хоть в атаке, хоть в защите, хоть за Отечество, хоть за бабу. Крэйгу наверняка почудилось, будто необъявленное препятствие заробело его, что оно вот-вот исчезнет, если его как следует припугнуть. Он ощерился, повел плечами, заложил изогнутые большие пальцы в карманы штанов, угрожающе перекачнулся раз-другой на каблуках.

– Все еще хочешь посмотреть? Давай!

Я сказал, что высоко ценю его готовность и согласие помочь, но, пожалуй, действительно не следует глазеть на неоконченную живописную работу, тем более если сам живописец так настойчиво этому препятствует.

Нет худа без добра. Должно признать, что в своей совокупности слова и поведение Крэйга действительно пошли мне на пользу. Не то чтобы я в точности разгадал всё, что он хотел мне сообщить, пустясь, например, излагать свои взгляды на мировоззрение умершего философа-антиглобалиста – или даже еще прежде, открывая мне подробности своего эксперимента с винами. Нельзя исключить, что и в том, и в этом случае, – до того мгновения, когда на Крэйга насели , – в начальном посыле его содержались кое-какие адресованные мне сообщения – да там же и остались. Потому что владелец галереи «Старые Шляпы» все еще недостаточно разбирался во вселенских заговорах, о которых любил поболтать с фон Зоммером. Ведь эти заговоры не были направлены против него лично, и он, насколько я мог судить, еще не испытал их настоящего воздействия на собственной шкуре.

Его переживания – были только цветочки.