Приглашённая - Юрий Милославский

Его переживания – были только цветочки.

Т. е. покуда – в сравнении с моими обстоятельствами – все эти с недавних пор причиняемые ему душевные неудобства, косвенно связанные с событиями, что разыгрались вокруг одной-единственной картины в его музее-галерее, являлись сущими пустяками.

Итак, Нортон Крэйг не сбил меня с толку. Напротив, наш разговор, получивший столь неожиданное (думается, для нас обоих) завершение, содействовал тому, что я смог не только перевести дух, но и сообразить преимущества теперешнего моего положения.

Здесь, вот уже в который раз, я вынуждаюсь прибегнуть к развернутой метафоре.

Подобно большинству несчастливых людей, я воспринимаю судьбу по образу и подобию вздорного и капризного начальника, который не питает ко мне симпатии, а потому никогда не упускает случая, чтобы поставить меня на место. В таких условиях о продвижении по службе мечтать не приходится; хорошо еще, что тебя хотя бы терпят и не гонят вон. Ни малейших возможностей получить другую работу у тебя нет, потому что иные источники существования – даже не предусмотрены. Приходится как-то устраиваться. И для этого очень важно не допускать в себе возникновения и развития чувства ненависти к обидчику, т. к. он, обидчик, тотчас же его обнаружит, и тогда уж вам придется совсем плохо. На повседневном уровне этот феномен хорошо известен, отчего большим спросом у нас пользуются специальные пособия, напр. «Как полюбить своего босса?» или «Как приобрести доверие и уважение руководства?». Среди прочего там указывается, что скрытностью и притворством делу не поможешь. Если ты не остережешься и позволишь ненависти и презрению к тому, кто начальствует над тобой, укорениться в твоем сознании, тебя рано или поздно выведут на чистую воду. Единственный выход в том, чтобы научиться если и не полюбить начальника в буквальном смысле слова, то по меньшей мере как-то упростить его личность, свести ее до персонажа телевизионного фильма – и возбудить в себе кое-какую симпатию к этому персонажу, пускай даже с примесью снисходительной насмешки над некоторыми его слабостями и чудачествами. А разве мы сами свободны от слабостей или не подвержены чудаковатостям?

Эти рекомендации как нельзя лучше подошли бы к моим обстоятельствам, но, увы, я так и не научился им следовать. Я ненавидел свою судьбу и не терял надежды когда-нибудь с ней расквитаться. К тому же я никогда не разделял утешительного античного заблуждения, согласно которому судьба (Фатум) сильнее самих «богов». Все это могло бы плохо закончиться, но до сих пор меня всякий раз выручал развитый инстинкт самосохранения. Благодаря ему я и придавил утвердившуюся было в моем сердце ненависть, противопоставив этой ненависти – спасительное чувство безоценочности . Иначе сказать, я обрел способность не прилагать вообще никаких оценочных шкал к тому, что проделало и продолжает проделывать со мной Начальство, пользуясь тем, что я все равно не могу уволиться.

Это, конечно, было не слишком легко – и постоянно требовало особенной утомительной дисциплины.

И вот, к самому концу переданного здесь моего разговора с Крэйгом, ко мне вдруг неведомо откуда пришло твердое осознание того, что «Прометеевский Фонд», кажется, предлагает мне своего рода другую работу , какой-то иной вариант трудоустройства, и кто знает – может быть, теперь мне уже не придется так постыдно корячиться, старательно соглашаясь со всем, что только ни вытворяет со мною мой нынешний подлый чудаковатый Начальник.

Я, кажется, впервые в жизни мог выбирать.

Пребывая в таком настроении, я даже счел допустимым безотлагательно побывать в редакции, где не появлялся уже более недели, ссылаясь на распространенную в те дни желудочную инфекцию; подготовленные материалы я начитывал по телефону, а возникающие при этом недостатки качества приходилось исправлять звукооператору.

Первоначально я намеревался дождаться встречи с моим будущим куратором и только потом посетить Марика. От него уже приходили ко мне краткие электронные весточки, в которых давались кое-какие, в шутливой манере оформленные рекомендации насчет того, чем предстоит мне заниматься в «Украшке». Но, только что найдя в себе достаточно силы отказаться – в твердой надежде на большее – еще раз взглянуть на портрет А.Ф. Чумаковой, я решил заодно преодолеть и снедающее меня тягостное, боязливое ожидание вспышки недовольства, которая наверняка разразится, едва я сообщу редактору о своем решении не ехать на конференцию. Еще утром я сознавал, что благоразумней было бы не торопиться с этим заявлением, хорошенько подготовиться к нему, всесторонне оправдать его какими-либо причинами, связанными со здоровьем; иначе говоря, изыскать способы к смягчению последствий моего отказа от служебной командировки. Но после полудня, не позволив себя заболтать в «Старых Шляпах», я уже не видел причин, которые вынуждали бы меня к дальнейшему промедлению.

Моя обычная утренняя прогулка в Астории была по необходимости краткой. Поэтому, очутясь на Манхэттене, я не стал отказывать себе в удовольствии пройтись по Центральному парку. Двигаясь по восточной стороне острова, я довольно скоро добрался до цели и, с немалым трудом пристроив автомобиль на 74-й улице, пешком двинулся к малому озерцу, известному как Водохранилище. Возможно, мне следовало бы отправиться дальше на запад, к большому озеру, где все и всегда представлялось мне несравненно утешительней, но там бы я, пожалуй, присел у самого берега и надолго задремал, позабыв о намеченных планах.

Едва я приблизился к ограждению, препятствующему слишком близкому соседству с водой, как из кустов раздались звуки, напоминающие телефонный сигнал вызова, каким он подавался еще в 80-х годах, и ко мне наперерез решительно устремилась здешняя птица – одна из тех, что я издавна предполагал показать Сашке Чумаковой. Это был мужского пола red-winged blackbird, т. е., как объясняет нам автоматический переводчик, красноплечий черный дрозд/трупиал. Такое наименование нельзя признать вполне точным. Справедливо, что самец этой породы был черным, словно затянутым в аспидный, тускло-переливчатый, струйчатый шелк, однако же цветные шевроны на его плечах-крыльях бывают не цельно красными, но с лимонно-желтой выпушкой, впрочем, разнящейся по своей ширине от дрозда к дрозду.

Обитатели Центрального парка часто оказываются избалованными и требовательными, но при этом далеко не лишенными наблюдательности. Еще издали красноплечий догадался, что у меня нет при себе ничего съедобного. Сразу потеряв ко мне интерес, он демонстративно клюнул какую-то песчинку и повернулся ко мне хвостом.

Но этим не обошлось. Стоило мне сделать шаг, как буквально к самому моему лицу – отчего я отшатнулся и чуть вскинул руки – подлетела и затрепетала в воздухе подруга красноплечего. На столь близком расстоянии я не мог рассмотреть ее подобающим образом, тем более что она не замерла на месте, а непрерывно пританцовывала, совершая мелкие петлеобразные движения. Лишь когда общительная птица, т. с., оказалась в афелии избранной ею орбиты, я заметил, что она пристально смотрит на меня своими сильно подведенными к вискам, как у эстрадных певиц моей молодости, крошечными зенками. В отличие от самца, эта особа была окрашена в скромные, но графически совершенные серые и шоколадные тона.

– Нету, – сказал я ей по-русски. – Рад бы угостить, но нема ничего.

И для лучшего уразумения сказанного покачал головой.

– А ничего и не надо, – дали мне понять. – Я так…

И не открыв, что же значило произошедшее, птица улетела.

Эта райская сцена отчего-то показалась мне вредной, даже опасной для здоровья. Я двинулся было по тропинке между деревьями, но по прошествии минуты меня еще крепче обескуражила иная встреча – с грузной, весьма пожилой дамой, неприлично одетой в едва ли не достигающие паха шорты и пеструю безрукавку. Дама двигалась быстрыми зыбкими шагами, оборачивая то влево, то вправо свою скорбную, встревоженную внешность – и при этом ритмически восклицала: Бэйби, где ты?! Бэйби, где ты?! Призывы ее не содержали в себе даже самомалейших признаков надежды на то, что утраченное существо – скорее всего, собака, но, возможно, и внучка/внук?! – на них отзовется. Я чуть было не обратился к потерявшей с предложением о помощи, хотя все вокруг подтверждало, что любые поиски наверняка останутся безрезультатными.

Прогулка продолжалась. Но т. к. меня охватило хорошо мне знакомое гадкое сотрясение душевных перепонок (из разряда того, с чем недавно познакомился и Нортон Крэйг) – оно тотчас распространяется по всем органам чувств и в первую очередь влияет на зрение, отчего в глаза сверкает попеременно то белым, то черным, – надо было найти способ рассеяться. Ни за что нельзя было уступить этим (или любым другим, которые могли последовать) знамениям-намекам.

Я присел на скамью, пожертвованную Центральному парку разветвленным семейством Гернстин, – и дозвонился до Александры Федоровны. Как обычно, все то, в чем застал ее мой звонок, передалось мне в предшествующие нашему разговору мгновения – покуда я расчищал медной монеткой цифровой ряд на карточке и воспроизводил его, с трудом попадая пальцами по нужным кнопкам, которые были чересчур мелки, а затем набирал и собственно телефонный номер; процедуру пришлось повторять, т. к. я допустил какую-то ошибку при наборе кода. Проделывая все это, я уже понимал, что решение позвонить не относилось к разряду удачных.