Приглашённая - Юрий Милославский

– /…/ Это мы вдвоем с тобой в Царствии Небесном, Колька.

Я поспешил согласиться – не обмолвясь при этом, что увиденное Сашкой (как мне сразу же представилось из ее слов) мало походит на область Благодати – и пленительный пейзаж ее сна сам по себе вовсе не есть окончательное и непреложное свидетельство того, что будто бы дерево Кольки и Сашки произрастает именно в райском саду; впрочем, оно и стоит совершенно одиноко, посреди луга.

/…/ – Чем ты занята?

– Когда?

– Перед тем, что я позвонил.

– Дом нам строила, – последовал немедленный ответ.

– Какой он получится?

– Такой, как у меня, на Красной Баварии, но так… побольше, и отдельный. Я еще не все там… решила. – Заметно было, что Сашка по своим причинам не желает посвящать меня в подробности. – Но в саду, – она торопилась вывести меня из недостроенного дома, – но в саду обязательно, – началось сосредоточенное и серьезное перечисление, – будут: одна яблоня, одна груша, один шиповник и хотя бы один куст смородины /…/

Сашка всегда была замечательной сновидицей и мечтательницей.

Во вступительных главках этих записок я уже коснулся феномена сновидений – преимущественно как писательского, но равно и врачебного метода для характеристики героя/пациента. У меня найдется, что сказать об этом и в несколько ином ключе.

Знаменитый этнограф и историк культуры XIX столетия Эдуард Тэйлор ввел в научный оборот понятие «анимизм». Имеется в виду особое психическое (и поведенческое) состояние носителей первобытного культурного сознания. Британец открыл, что дикарь непротиворечиво и бесхитростно обитает в параллельных, как это представлялось естествоиспытателю, мирах: мире физическом (который зовется также объективным и проч. под.) и мире одушевленных явлений и стихий, в их числе – душ умерших предков, а также душ растений и животных, «душ» природных явлений, небесных тел, любого камушка – и всего того, что религиями относится к бесплотным силам. В своей повседневной жизненной практике идеальный тэйлоровский дикарь всегда учитывает существование (и воздействие) обоих миров, одухотворяя т. о. все сущее. Подобным учетом он и отличается от тэйлоровского же идеального цивилизованного человека.

Мое представление о мире в точности таково, что и у тэйлоровского дикаря-«анимиста». В этом состоит моя исконная, ничем не поколебленная до сих пор вера. Насколько возможно об этом судить, я родился с вышеуказанным настроем ума и глубоко убежден, что и все прочие люди появлялись и появляются на свет точно такими же дикарями. Далее начинается процесс перевоспитания/переубеждения. На выбор нам предлагаются: 1. та или иная трактовка упорядоченного иерархического существования названных бесплотных сил, подразделяемых – относительно человека – на благоприятствующие и неприязненные; 2. противоположная трактовка, в которой эти бесплотные силы отрицаются, а те признаки, которые свидетельствуют об их наличии, переносятся вовнутрь нас же самих, объявляясь продуктом нашей психической деятельности.

Первое в целом верно. Второе – простительное заблуждение. Все вместе – обман.

Но есть между этими будто бы враждующими подходами и нечто общее: и в том и в другом случае нам говорят, что сонное видение – это некий мост, переброшенный между областью нашей физики и областью психической, где бы она там ни находилась – в нашей же плоти или вовне ее. Нам также могут сказать, что сонное видение есть своего рода кодированное извещение, пришедшее к нам из этих областей; ложное или истинное – это вопрос иной. Стало быть, показанное нам во сне представляет собой либо комментарий к реальности, либо сигнал, предостережение, свидетельство, посланные силами бесплотными, либо, наконец, симптом. И все это надобно расшифровать, истолковать, как обычно выражаются, чтобы принять к сведению в том мире, где мы плотски находимся, – или, напротив, отвергнуть как наваждение. Утратив дикарскую непосредственность и не обладая благодатным даром различения ду́хов, в своих попытках определить истинную суть сновидений мы невольно упрощаем дело.

Получаем ли мы во сне адресованные нам извещения (повторимся: как истинные, так и ложные) от сил бесплотных, что должны повлечь за собой те или иные наши действия, поступки или отказ от таковых в пределах физических? Неоспоримо. Но всегда ли это так? Со мною – нет. То, что осталось во мне от дикаря, свидетельствует, что теория сновидения как моста (или вести/вестника) – кое в чем ошибочна. Мост этот может наводиться лишь изредка, м.б., единственный раз во всю нашу жизнь, а то и ни разу. Не приходит и вестник. Зато сон обыкновенный – не комментарий к чему бы то ни было вне его, но действительность сама по себе. Прямо и просто, безо всяких басенных приемов я вижу то, что происходит, – буквально так, как оно происходит со мной и с другими, – но только не здесь, а на видимом только во сне отведенном для меня внетелесном участке. Там далеко не все благополучно. И потому часто бывает, что я не выдерживаю: с воем отворачиваюсь и убегаю туда, где хотя бы этого – еще не видать.

Меня также посетило сонное видение, достойное того, чтобы рассказать о нем Сашке. Все в нем пребывало совершенно беззвучным и практически неподвижным, казалось, не тая́ в себе ни малейшей опасности. Но видение это меня чем-то сильно встревожило, и сразу же моя тревога передалась Александре Федоровне.

Воспроизвожу наш разговор как обычно – по аудиозаписи.

/…/ – Мы с тобой у меня в родительской квартире на…ской – сидим за нашим круглым старым столом, накрытым ослепительной, белоснежной крахмальной скатертью в атласных, белых же цветах. Скатерть крест-накрест пересекают твердые высокие складки, – это значит, что она совсем недавно побывала в прачечной. Посреди стола – толстостенная, чисто промытая пустая хрустальная ваза в виде кубка; таких у нас было две, но сохранилась только одна.

Ты сидишь лицом ко мне – и молча смотришь; довольно весело, с шутливым выражением. На тебе надета ярко-белая блузка «плиссе-гофре» с круглым воротом на тонком шнурочке (или ленточке) черного бархата. Я – спиной к окну, точнее, к балкону, за которым ночь, о чем я сужу по тому, что комната освещена люстрой – нашей простейшей «чехословацкой» люстрой о трех колпачках. Молчу и я – от радости, что ты пришла, и мы вместе. Я знаю, что в квартире нет больше никого – полная тишина, все прибрано, ни пылинки.

Сашка была в восторге:

– Какой чудесный «белый» сон, Колька! Главное, что мне не снилось, а мечталось, воображалось, рисовалось то же самое, поверишь ли, вплоть до стола под крахмальной скатертью, только с хрустальными большими бокалами – и тоже все абсолютно белое. Но и я за спиной чувствовала приоткрытый балкон! Воздух – такой свежий, ночной. Только я видела твою квартиру с гостями-друзьями; и те, которых нет на свете, были тоже белыми, и все очень радостно обменивались какими-то новостями, но беззвучно, как рыбы, однако все всё понимали. И твои родители, очень счастливые, хозяйничали у стола. Они, наверное, все пришли потом…

– Нет. Они пришли прежде. Мой сон идет за твоим. Все ушли, а мы с тобой остались.

Как я и предполагал, Сашкино видение с деревом было нами покуда отставлено.

Не обходя более здание по кольцевой площадке вестибюля, я вызвал лифт со стороны кафетерия. Вопреки тому, что ожидалось, необходимости возвращаться к дверям, которые всего несколькими часами прежде были найдены мною запертыми, не возникло: на искомом этаже меня встретила оборудованная все необходимым сквозная канцелярская прихожая; утром я наверняка обмишурился – и каким-то образом вышел к задним, скорее всего, постоянно закрытым дверям, которые означали собой конец той части коридора, где обосновался «Прометеевский Фонд».

Миловидная очкастая дама лет сорока, чьи русые волосы были убраны по-деловому, – такиx у нас обыкновенно кличут sexy librarian [24] , a служат они секретаршами в учреждениях образовательных и просветительских, а то и на самом деле в университетских библиотеках, – незамедлительно нашла мое имя на экране и после кратких манипуляций с его чувствительной поверхностью объявила, что дежурный куратор г-жа Патриша (Патриция) Хэрбс вскоре возьмет меня к себе.

И действительно, тотчас же, едва я успел обосноваться на угловом диванчике, отведенном для ожидающих, в проеме одной из ближних дверей по правой стороне коридора, которую я мог наблюдать со своей позиции, показалась высокая, худая, устроенная из остроугольных крупных костей старушечья фигура, облаченная в официальную пару маренгово-сизых оттенков. Достигнув прихожей и отнюдь не переступая условной ее границы, старуха взглянула на меня и, шутливо наморщив свое и без того сплошь морщинистое, но изящно вытянутое, почти без обвисающих кожных пустот, словно бы загорелое лицо, опустила веки и закивала седой головой. Тем самым было подтверждено, что я не ошибся, признав ее дежурным куратором г-жой Патрицией Хэрбс, с которой мне и предстоит обсудить интересующие меня вопросы. Я, в свою очередь, приподнялся на сиденье и закивал ей в ответ. При этом наблюдавшая за нами дама-секретарь радостно заулыбалась и даже едва слышно фыркнула: вероятно, наши манеры ее рассмешили. Г-жа Хэрбс, очень забавно изобразив движением бровей и рта суровое осуждение, призвала подчиненную к порядку, а меня удвоенным быстрым поворотом кисти руки поманила к себе: мол, нечего задерживаться, дела не ждут.