Приглашённая - Юрий Милославский

Совсем неплохо приходилось мне и на обратном пути. После семи-восьми вечера в вагонах было достаточно тихо. Пассажиры – люди с неподвижными, замкнуто-кроткими от смертельной усталости лицами, в большинстве своем выходцы из Азии, Ост– и Вест-Индии, иногда негроиды, а совсем редко – представители белой расы, – уже отстранились от всего, что только выпало на их долю в дневные часы; они отдыхали и грезили по дороге, и, возможно, этот отдых был даже получше того, что предстоял им дома по возвращении. Только самые молодые сохраняли остаточное оживление, не расставаясь с наушниками, и от них доносился проникающий сквозь их черепные коробки наружу едва слышный, но явственный барабанный бой и лязг электрических музыкальных устройств.

И я отдыхал и грезил вместе со всеми.

Лучше всего бывало, когда движение состава внезапно утрачивало в своих равномерности и плавности: его начинало чуть-чуть подбрасывать и даже немного заносить. Тогда я блаженно прикрывал глаза, что, конечно, мог себе разрешить, поскольку за безопасность движения отвечали другие; меня везли. Везли, словно в трамвае, – с оконцами на обширных площадках, устроенных на манер застекленной веранды, с бедовой, почти блатной, размалеванной в красное, белое и черное кондукторшей при служебной сумке, что застегивалась на манер портмоне; а широкий ремень ее, идущий от плеча наискосок между полными грудями плутовки, имел на себе закрепленными рулоны проездных билетов трех разновидностей: взрослые, детские и багажные.

Так бы я согласился перемещаться сколь угодно долго и сколь угодно далеко.

Телефонировать Александре Федоровне было, конечно, поздно.

Но я бы и не стал с ней теперь разговаривать. Правда заключалась в следующем: с появлением Сашки, спешащей на бал, о чем Александра Федоровна еще ничего не знала, наши беседы представляли для меня известную трудность. Они не давали мне сосредоточиться на том, что происходило с нами же, они препятствовали выработке каких-либо планов в связи с картиной – а с ней, как можно было заметить, в свою очередь происходило всякое. Осмелься я рассказать А.Ф. Кандауровой обо всем происходящем, – о, тогда бы нам, несомненно, нашлось, что обсудить. Но я оставался при убеждении, что подобная откровенность явилась бы с моей стороны поступком позорным. Я не признавал за собой права взвалить на Александру Федоровну даже незначительную долю ответственности за ход наших дел. Дела шли так, как они шли – исключительно по моему хотению, и даже если Александра Федоровна и находилась в полном со мной согласии, это не означало, будто бы мне дозволяется даже косвенно намекать ей на какие-то совместные труды, подразумевая некую общую для нас, т. с., выгоду. А.Ф. Кандаурова ровным счетом ничего не задолжала Николаю Н. Усову. И раз уж он что-то задумал, то действовать ему должно было самому, в одиночку, заручась главным, без чего никак нельзя было бы обойтись: самопроизвольно выраженным и произнесенным пожеланием Сашки Чумаковой: «…кого надо просить, чтобы вернулась я…». Первый раз в жизни она обратилась ко мне с просьбой, доверилась и поручила нечто совершить. А до той поры, т. е. до поры этого свершения, наши разговоры утратили смысл; мой предварительный лимит на эти разговоры был исчерпан, и если ему предстояло возобновиться, то, предположительно, в каких-то иных категориях/на других условиях.

Как следствие возникновения новой обстановки, давно и твердо усвоенная мной – и упомянутая выше – спасительная робость, которой я оставался подвержен изо дня в день, сейчас уже не руководила моими поступками в достаточной мере.

Я осмелел. Но тем не менее на прием в контору «Прометеевского Фонда» я отправился с налету, не озаботясь предварительной договоренностью. К чему скрывать очевидное? Я бы хотел, чтобы мне под любым предлогом отказали; перенесли свидание на другой, отдаленный и никак не подходящий для меня день; предложили подать заявку и терпеливо дожидаться письма с приглашением или даже прогнали прочь, так чтобы я мог возмутиться и больше не приходить; но при этом попытка моя была бы все же засчитана и признана достаточной – без необходимости повторения. Необходимой отваги – для встречи, в ходе которой мне предстояло услыхать весьма вероятный, а скорее всего, обязательный вопрос касательно причин, какие заставили меня обратиться в эту организацию, – накоплено не было. Ей и неоткуда было взяться. Более того. Сама моя готовность к словопрениям (неуспешным) с Нортоном Крэйгом, а еще прежде – с художницей Макензи произросла из того ничтожно малого, что каким-то образом уцелело в моем составе помимо , м.б., вне Сашки Чумаковой. И стало быть, ей не подлежало и не от нее исходило. Эта малость, существованию которой я не уделял практически никакого внимания, не обрела во мне не только решающего, но и совещательного голоса и потому не играла хоть сколько-нибудь заметной роли в моих жизненных отправлениях. Однако в последние месяцы эти ничтожные разрозненные фрагменты доисторического Кольки Усова, пользуясь моим непреходящим злокачественным унынием, создавали во мне постоянный, жалобно скулящий фон помех. Я впервые внятно учуял его в редакторском кабинете, когда мне предложили отправиться в командировку на старое пепелище. С той поры скулеж не умолкал ни на мгновение, но безостановочно талдычил мне под руку, вынуждая к себе прислушиваться. При этом ничего определенного не произносилось, но зато все, что бы только я ни предпринимал или только намеревался предпринять, обязательно встречало слабосильное, но по-своему упорное сопротивление; за мои рукава и штанины как бы цеплялись и слезно подвывали: о-ой, не-е-ет, не-е-ет, не-е-ет. Радикально подавить подобную практику, противостоять ей могла лишь сугубая сосредоточенность подхода к принятию решений и отчетливое атакующее противодействие.

Часть вторая

Дом по… – й авеню, в котором располагался вместе с дюжинами прочих контор «Прометеевский Фонд», – на пересечении с…й улицей, неподалеку от некогда знаменитой гостиницы «…ания», – занимал более трети квартала и, судя по архитектуре, был возведен в годы президентства Теодора Рузвельта. Содержание его наверняка стоило немалых денег. Отворив двустворчатые, с диагональными, выполненными на манер маршальских жезлов рукоятями превосходные манхэттенские двери, я очутился в обширном вестибюле – с мраморными панелями и массивными светильниками, которые представляли из себя витые раковины, обращенные жерлами к потолку. Плотный, с голым черепом оттенков молочного шоколада господин, сидящий за контрольным пультом, только мельком взглянул на меня озабоченно и серьезно, как то умеют хорошие специалисты охранного дела, но ни о чем не спросил. Я улыбнулся ему – и пожал ярко надраенную латунную кнопку вызова лифта; кнопка размещалась в центре розетки, напоминающей командорский знак мальтийского ордена. В кабине подошедшего лифта зеркала перемежались какими-то рельефными колонками в виде ликторских топориков, заправленных в фашио, – также, скорее всего, из латуни. Я вышел на определенном этаже – и, пройдя по коридору, вскоре очутился возле иных дверей: новейшего образца, из цельной стеклоподобной массы; на ней крупным золотым курсивом была выведена знаменательная часть наименования искомой организации. Двери были почти совершенно прозрачны и, как я сразу же убедился, заперты на замок. За ними, вопреки тому, что я предполагал, не обнаруживалось и следов приемной, секретарского стола или чего-либо в этом роде, но лишь продолжался все тот же длиннейший коридор; отличие состояло в другом, более темном, ковровом покрытии пола и несколько иначе распределенном освещении. Расположенные по сторонам коридора двери кабинетов оставались, в свою очередь, плотно затворенными, сколько я ни всматривался в их линейную перспективу. Для перерыва на полдник здесь было уж слишком безлюдно и молчаливо. Не давали о себе знать ни телефоны, ни какие-либо канцелярские механизмы. Походило на то, что я явился сюда в неприемный, нерабочий день. Как знать, задержись я у дверей «Прометеевского Фонда» немного подольше, какие-то звуки меня бы, возможно, достигли, но спустя минуту или две я развернулся и направился к лифту. Съехав, я очутился во все том же вестибюле, однако на противоположной главному входу стороне, т. к. я, сам того не замечая, вызвал лифт, будучи на иной оконечности здания. Меня очевидно кружило, запутывало и отшвыривало прочь. Я бы охотно поддался этому воздействию, тем более что все формально мною намеченное было исполнено: зашел и ушел; ничего не получилось. Но мне отказала в повиновении уже упомянутая в этих заметках действующая модель малодушия. Весной и летом 2007 года она трудилась во мне с утра до вечера, постоянно создавая свой благотворный стягивающий, центростремительный эффект, тогда как прежде я нуждался в ней почти исключительно по работе. А запас ее мощности, как мной уже говорено, был ограниченным.