Приглашённая - Юрий Милославский

И действительно, тотчас же, едва я успел обосноваться на угловом диванчике, отведенном для ожидающих, в проеме одной из ближних дверей по правой стороне коридора, которую я мог наблюдать со своей позиции, показалась высокая, худая, устроенная из остроугольных крупных костей старушечья фигура, облаченная в официальную пару маренгово-сизых оттенков. Достигнув прихожей и отнюдь не переступая условной ее границы, старуха взглянула на меня и, шутливо наморщив свое и без того сплошь морщинистое, но изящно вытянутое, почти без обвисающих кожных пустот, словно бы загорелое лицо, опустила веки и закивала седой головой. Тем самым было подтверждено, что я не ошибся, признав ее дежурным куратором г-жой Патрицией Хэрбс, с которой мне и предстоит обсудить интересующие меня вопросы. Я, в свою очередь, приподнялся на сиденье и закивал ей в ответ. При этом наблюдавшая за нами дама-секретарь радостно заулыбалась и даже едва слышно фыркнула: вероятно, наши манеры ее рассмешили. Г-жа Хэрбс, очень забавно изобразив движением бровей и рта суровое осуждение, призвала подчиненную к порядку, а меня удвоенным быстрым поворотом кисти руки поманила к себе: мол, нечего задерживаться, дела не ждут.

Мы зашли в занимаемый ею кабинет. Меня усадили поближе к столу на легком ортопедическом полукресле, предложив устраиваться поудобнее, что оказалось совсем не трудно. Между тем г-жа Хэрбс занялась своим компьютером. Она довольно громко, со щелканьем, словно пред нею находилась механическая пишущая машинка, ударяла по клавишам, впрочем, нисколько не сердясь, но добродушно и поощрительно приговаривая m-m-m, aha, there you are и т. под [25] . Судя по выговору и манерам, г-жа Хэрбс происходила из дальних западных городков, и при этом интонации ее шли от высшего специального образования. Голос ее, со старческой затрудненностью артикуляции, был замедленно-скрипучим, но в нем бесспорно главенствовали и побеждали объединенные уверенность и покой – вернее сказать, непоколебимая, естественная уверенность в достижимости этого покоя. И по всему было видно, что ею подразумевался не пресловутый блаженный и вечный покой post-mortem, о котором все мы, разумеется, так или иначе слышали, а я еще и сравнительно много читал, но, признаюсь, на себя никогда, пускай только умозрительно, не примерял. Речь шла о явлении, которое мы, русские, зовем «нормальная жизнь» – отчего на вопрос о том, как мы поживаем да как идут наши дела, отвечаем «нормально». «Нормально» – это качественно более высокая категория покоя, нежели просто «хорошо» [26] .

Своими ласковыми увещаниями, адресованными непослушному канцелярскому прибору, ни на чем при этом не настаивая, не споря, но позволяя всякому норову избыть свое до самого конца, г-жа Патриция Хэрбс пробудила и во мне прежде не смевшую даже посягнуть на свою долю – надежду; надежду на то, что этот вожделенный нормальный покой доступен и для меня, что и я могу рассчитывать на избавление от всяческих тягот, на приговоры оправдательные и на решения благоприятные. Компьютер также, по всей видимости, соглашался с г-жой Патрицией Хэрбс, все еще немного топорщась и жалуясь на свои беды, потому что реплики дежурного куратора становились все более сочувственными и утешительными: m-m-m, you poor creature, okey-dokey, nothing much… [27]

По моему ощущению, все это продолжалось никак не дольше трех-пяти минут. Но за этот недолгий срок я успел совершенно увериться в том, что и со мной здесь обойдутся ничуть не хуже, чем с компьютером, не обидят и не смутят.

Я больше не мог смотреть на г-жу Патрицию Хэрбс, потому что глаза мои оказались полны слез.

Позже я имел возможность заметить, что дело здесь не только в пароксизме острой, почти хмельной чувствительности, которой я совершенно не стыжусь. Всякий раз, когда я посещал «Прометеевский Фонд», – а это происходило неоднократно, – у меня начинался аллергический приступ ложной близорукости: что-то вроде куриной слепоты. Причиной этому были, по всей вероятности, здешние кондиционеры в сочетании с оказавшейся вредной для меня эманацией синтетической пыли, исходящей от ковровых покрытий или от вещества, которым они были приклеены к полу. В результате я так и не смог в точности разобрать черты лиц, цвет и выражение глаз тех сотрудников Фонда, с которыми мне приходилось вступать в общение. На относительном отдалении я видел их превосходно. Однако при каждой попытке присмотреться к ним на близком (до полутора метров) расстоянии в глазах моих возбуждалась неприятная резь и они начинали слезиться, отчего я утрачивал остроту зрения.

Прервав свои занятия, г-жа Хэрбс поинтересовалась, достаточно ли я разбираюсь в компьютерах. На это я готовно ответил, что за последние полтора десятилетия по необходимости приобрел кое-какой навык.

– И я, г-н Усов, стала мало-помалу разбираться. Но там имеется одна такая замечательная вещица, которая улучшает старые фотографии. А у меня есть снимок покойного мужа времен войны. Сорок четвертый год, г-н Усов. Я бы хотела сама приспособиться – и сделать порядочный портрет. Мне немного помогли, и фото благополучно уселось в программе, а теперь я вожусь с ним с утра до вечера, но мне все еще не слишком нравится то, что получилось. Вам когда-нибудь доводилось заниматься подобной процедурой, г-н Усов?

Я тотчас же отозвался, что, к великому сожалению, до сих пор не представилось случая, поскольку в моем распоряжении нет подходящей фотографии.

– Вот оно как, – заметила г-жа Хэрбс. – Но чему удивляться? Всем нам после пятидесяти с плюсом помаленьку остаются от близких разве что фотографии.

Нет нужды лукавить. То, с чего начался наш разговор в кабинете дежурного куратора «Прометеевского Фонда», ни на одно мгновение не представилось мне счастливой случайностью, которая чудесным образом вменила в ничто истерзавшую меня главную якобы сложность: как внятно и непротиворечиво изъяснить, чего же, собственно, я желаю? Не усмотрел я в происходящем и какого-либо нарочито коварного вторжения в заповедные края моих интимных переживаний: я уже довольно давно находился в состоянии, при котором нелегко возомнить, будто бы творящееся со мной представляет хоть какой-нибудь интерес для другого/других. Распространенное убеждение в значимости собственной личности во мне давным-давно практически отмерло, о чем я уже как-то говорил. Г-жа Хэрбс читала в сердцах. Я вполне допускал, что так оно может и должно быть. – Потому что я очутился там, где меня, не стремясь огорошить, благожелательно выслушают и позволят договорить до конца, не давая сразу же от ворот поворот.

– Мне бы тоже хотелось, пока не поздно, попробовать, не получится ли у меня такой же портрет, – с осторожностью произнес я. – Но сложность в том, что мне покуда не удается заполучить фотографию…

– Так-так, – поощрила меня г-жа Хэрбс.

– …обладателем которой является, насколько мне известно, ваш Фонд.

Г-жа Хэрбс улыбнулась – довольно весело, но при этом извещая меня о своей полной готовности к сопереживанию.

– Дорогой г-н Усов, не обольщайтесь. Я не вхожу в состав совета директоров этого международного благотворительного Центра по изучению и развитию методики правозащитной деятельности (все это она произнесла с некоторым ироническим отстранением). У меня нет своего фонда, г-н Усов. У меня есть неплохая пенсия от государственного учреждения, в котором я проработала сорок пять лет, г-н Усов. Не правда ли, это очень долго?

– Да, – сказал я. – Это достаточно долго.

– Вот то-то и оно, – подхватила г-жа Хэрбс. – А помимо пенсии у меня есть еще силы и желание помочь делу, которым занимается этот Фонд. Здесь помогают людям, а я считала и считаю, что помогать людям – дело очень хорошее. Мне нравится помогать людям. Люди так часто бывают беззащитны и беспомощны, вы согласны со мной? Особенно когда им кажется, что поправить ничего нельзя, а говорить вслух о том, что причинило им страдания, просто не получается, не так ли, г-н Усов? К тому же люди часто не знают своих прав, даже когда речь идет о вещах само собой понятных, а уж когда их угнетает что-то действительно запутанное и сложное – это бывает ужасно, г-н Усов. Вправе ли я даже помыслить об этом – ведь так думает беззащитный человек? И этот Фонд, все мы – мы в первую очередь – стараемся дать ему знать, что у него есть право спросить. И право узнать, как преодолевается то, что стало для него несчастьем. И, наконец, право получить помощь, чтобы избавиться от несчастья.

Я отлично понимал, что в обязанности г-жи Хэрбс входит предварительное ознакомление просителя с тем кредо или, как у нас принято это называть, с той философией, которая лежит в основе активности данного учреждения, – и что именно это сейчас происходит. Смысл того, что мне таким образом передавалось, был достаточно внятен. Меня ничего не страшило. Лишь немного стесняла и отвращала характерная для здешнего обихода манера высказывания: сочетание простецкого молодечества с театральной выспренностью, доходящей до патетики; я разумею, конечно, не один «Прометеевский Фонд» и его дежурного куратора, а тот метод, что был у нас некогда утвержден для выражения обобщенных воззрений на сколь угодно сложные процессы. Во мне все еще продолжал упрямиться и своевольничать русский умник, который никак не желал признать, до чего довело его это своеволие.

– Верно ли я поняла, что, по вашим сведениям, этот Фонд каким-то образом оказался обладателем единственного экземпляра фотографии близкого вам лица? – продолжила г-жа Хэрбс.