Пятая печать. Том 2 - Александр Войлошников

Не спроста вспоминаются эпизоды недавней беззаботной жизни. Значит — запсиховал. Такие воспоминания — хитрая реакция моего организма на депрессию. Как зажмет душу в тиски тоски, да так, что ни вздохнуть, ни охнуть, то память тут же подбрасывает что-то смешное, и, забывшись, могу я и захихикать невпопад не только с обстановкой, но и со своим же настроением! Недавно меня чуть не арестовали за жизнерадостный хохот на митинге в самый патриотический момент. Да… и такое было! Хорошо, вся смена подтвердила, что я придурок, а потому такой оптимист. Дескать, и тогда, когда сижу я один в сортире с бумажкой из газетки, то хохочу от потуг оптимистического патриотизма.

Сегодня мне во вторую смену. Мог бы сейчас не расставаться со своим нежно любимым четвероногим другом — скрипучей общаговской коечкой. Но надо собираться, чтобы до второй смены без запарки посетить «светлое будущее», как в нашей неунывающей стране называют кладбище. А сегодня — девятый день. Девять дней психую я и ни с кем, даже с Серегой, не разговариваю. Потому что настроение души на уровне коллектора городской канализации: темно там и гадко.

А до этого, как заведенный, гоношился, крутился, хохотал — было все путем. Волчок не падает, пока вертится. А тут с разгона — бац! — как муха о стекло. Запсиховал. Понимаю — на фронт надо. Не нужен я тут никому… даже Сереге. У него такая очаровашечка образовалась! А я им настроение порчу: нелюдимый, угрюмый домосед, не слезающий с койки. Лежу, упертый мордой в стенку, и мозгой кручу и так и этак: а на фиг мне этот фронт нужен? Все «героически сражаются» с кем-то, за что-то… а мне до фонаря весь ихний героизм! С кем мне доблестно сражаться, если я сейчас всех бы, как сказал Дрын, «из пулемета бы!» Злости много — ума мало. И кого я из пулемёта бы? Сам не знаю. Только копчиком чую: ох, как надо кому-то врезать! А кому??!

Когда-то хотел я немцам помочь, а потом перестал понимать, кто лучше: фашисты или коммунисты? И встал в нейтральное положение на заводском якоре: когда вы там героически додолбаете друг друга, я буду посмотреть: что от победителя останется? Но теперь чувствую, сорвало с якоря, понесло куда-то… а куда? Приобрел я вчера пузырь с белой головкой и шикарную селедку, подготовленную торгтрестом к тому, чтобы быть ей советским генералом: нет у селедки головы, зато, пузо — ого-го! Мангуст предполагал: генералу, как селедке, голова ни к чему — им по пузу чины дают.

Поставив на мощную самодельную плитку кастрюльку с картошкой в мундире, я предаюсь меланхолическому созерцанию заводского пейзажа из окна комнаты. Над черными крышами цехов черная лохматая туча, беременная дождем, висит, зацепившись брюхом за трубы нашего мартеновского цеха. В кастрюльке нетерпеливо булькает, я приоткрываю крышку. Не повезло с погодой: из такой тучной черноты, того и гляди, пойдёт не просто дождик, а чернущий и чернящий… фу, пакость! Привязались из школы какие-то: «ущ, ющ, ащ, ящ!». Да-а… не много я усек, посещая скучные как зубная боль уроки! Хотя запомнилось что-то и более жизнерадостное — «уж замуж невтерпеж!» — бред сивой кобылы в лунную ночь! А для чего надо помнить эту бредятину? Это из забывальника куда-то просыпалось. Вероятно, «духовное богатство», о котором так велеречиво глаголят учителя, каждый воспринимает в меру своей испорченности. И таким дубарям, как я, лучше не совать голову туда, куда задница не лезет, а спать больше. И делать это дело, полезное для здоровья и общества, дома, укладывая свой длинный организм вдоль коечки, как умные люди делают, а не поперек тесной парты в вечерней школе. Говорят, ученье — свет, но сам-то процесс учения — мрак и жуть! Конечно, от знания никто не умирал, но… а стоит ли рисковать? Тем более, что духовное богатство не по моей бестолковке, которая таскает меня в школу для того, чтобы после уроков провожать к черту на кулички Наташу, несмотря на заверения Наташи о том, что духовное богатство из «ущ и ющ» на бином Ньютона важнее чем такое насущное в нашем возрасте: «уж замуж не-втер-пеж» — ну совсем невмоготу!.. Поистине, «чем меньше женщину мы любим, тем…» больше времени мы спим!

Известно, что если для дружбы нужно свободное время, то для любви — еще и теплое местечко. Из-за нехватки первого и при отсутствии второго моя любовь и дружба к Наташе стала катастрофически чахнуть в суровом климате Урала. Слава богу, заканчивается учебный год. И после позорного многоактного спектакля, который называется выпускными экзаменами и на котором ученики неумело изображают, будто бы они чему-то научились, а учителя более талантливо — у них же опыт! — изображают, будто бы они учеников чему-то научили. А после такой комедии нам выдадут свидетельства об окончании семилетки. И в тех свидетельствах не будет сказано про то, что я при отличном поведении узнал из школьной программы только одно, что мне «уж замуж невтерпеж»! Таков советский педагогизм. Зато со своим свидетельством даже и при таких знаниях я могу поступить в Свердловский геодезический техникум, о котором мечтаю, прочитав книжку «Дерсу Узала».

Поразмыслив на эту интересную тему и потыкав картошку ножом, иду я в умывальник — сливать воду из кастрюльки. Длинные коридоры общаги наполнены благодатью редких минут тишины. Те, кому во вторую смену, потихоньку пускают сладкие слюнки от приятных утренних грез, а первая смена, как всегда, наверстывая последние минуточки, крича и топоча как на пожаре, с обвальным грохотом горной лавины уже скатилась по лестницам общаги и сейчас, застегивая пуговицы на сползающих штанах, состязается в беге на просторах заводской площади имени Первой Пятилетки. И как только стихают на лестнице кенгуриные прыжки последнего проспавшего бедолаги, угрюмый, тяжеловесно басовитый гудок Уралмашевской ТЭЦ плотно вдавливается в пространство, оставшееся между раздувшейся от мокроты черной брюхастой тучей и такими же черными и мокрыми крышами заводских цехов. Восемь часов, пора идти… вот и дождик перестал…

На мокром крылечке продуктового магазинчика, напротив ворот Никольского кладбища, подложив под себя костыли, сидит инвалид в гимнастерке из «допагонной» эпохи, лихо распевая радиочастушку, обрыдлую с довоенных лет:

Нас побить, побить хотели,Нас побить пыталися,Но мы тоже не сидели,Того дожидалися!

И на том же дыхании сразу после частушки заученной скороговорочкой тарахтит:

— Дорогие братья и сестры! Вот и дождались! Так не оставьте без внимания несчастного калеку, жертву благородной войны народной! Помогите, кто чем может!

Когда по-дурацки бравурные довоенные песни и хвастливые частушки дурных сволочей — совпоэтов — весело распевают на рынках и у магазинчиков те, у кого на обезображенных лицах нет глаз, а вместо конечностей торчат коротенькие культи — это впечатляет куда больше, чем вариации унылого репертуара заурядных попрошаек вроде:

Тебя я больше не увижу,Лежу с оторванной ногой…

Или еще более тошнотно-слезливое:

Перед памятником СвердловаЯ смотрел на игравших детей.Эх, не знать бы вам дети такого,Не видать никогда б костылей!

Петрит инвалид: что такое контраст. И позицию выбрал стратегическую: сидит у магазина, на бойком месте, а под прицелом держит ворота кладбища. Я неожиданно оглядываюсь и ловлю цепкий взгляд инвалида, нацеленный на мою хозяйственную сумку, из которой призывно выглядывает горлышко «белой головки».

Дождик перестал. Но америкашка, который мои вездеходные ботинки изобретал, не предполагал, что на свете есть Урал, где кроме всей таблицы Менделеева еще и самая липкая в мире глина! Шикарный бананово-лимонный протектор моих ботинок, рассчитанный на прогулки «в Сингапуре, пуре, пуре, где плачет и смеется океан», намертво клеится к тягучей кладбищенской глине, раскисшей после дождя. И так понятны мне муки легкомысленной мухи, севшей на липучку! На тонких, подгибающихся лапках тащу тяжеловесные глиняные лепехи через все кладбище и, наконец-то, плюхаюсь на скамеечку перед продолговатым холмиком из такой же добротной рыжей уральской глины. Бездумно перечитываю табличку на деревянной пирамидке со стандартной жестяной звездочкой:

С К У Т И Н

Василий Гордеевич

10.05.1887 — 29.05.1943

Надпись, как надпись. На других могилах такие же с двумя датами: родился и умер. Как в командировочных удостоверениях: «дата прибытия — дата выбытия» А то, что за пределами этих дат слева и справа, никого не колышет. Прав Валет, сочинив пророческое стихотворение, из которого я запомнил:

За минутой проходит минута…И куда же уходят года?!Я пришел в этот мир ниоткуда,А отсюда уйду в никуда.

А в этой черточке между датами вся жизнь: любовь и ненависть, мечты и разочарования, чувства и знания… все, от первого жалобного крика новорожденного и до последнего скорбного стона умирающего старика! Как говорят: от уа до ау! Не простое это тире, а линия жизни! Короткая линия, как жизнь наша сволочная. И на фиг она, жизнь, если каждый, рождаясь, приговорен к смерти: к уничтожению своих знаний, мастерства, мыслей, чувств?!