Пятая печать. Том 2 - Александр Войлошников

Хотя я не прикасался к снаряду, но в воображении ощущал холодок его гладкой стремительно обтекаемой формы, чувствовал его волнующую тяжесть от неизрасходованной тротиловой силы, которая спрессована внутри и ждет своего часа. Еще не обладая снарядом, я нежно любил его, как любит мать не родившегося ребенка. Я восхищался его мощью и с нетерпением ждал, когда он станет моим и, послушный моему страстному желанию, взорвется! И где?! Рванет там, где уничтожит не один танк… десятки танков останутся без брони после взрыва снаряда в мартеновской печке!

Появилась уверенность, что об этом снаряде я мечтал подсознательно, это тот клад, который я искал, еще не зная, что ищу. В следующую ночную смену я отпросился у Гордеича. Вытащив со склада снаряд, спрятал его около мартеновского цеха под циклопическим железным цилиндром, завезенным сюда по чьей-то глупости со времен основания Уралмаша. Зарыв снаряд в снег, закидал обломками шамотного кирпича и пометил обломки, лежащие сверху, мало ли что. Когда вернулся в цех, голова уже работала над деталями плана: как пропулить снаряд мимо цеховой вохры по желобу для кирпичей, как заложить снаряд в обмуровку… Эх, если бы был единомышленник, который хотя бы на шухере стоял!..

Как пришибленный хожу я, поглощенный мыслями о снаряде, отвечая и все делая невпопад. Даже уснуть не сразу могу: все думаю, думаю… Все технические вопросы легко решил. Остались оргвопросы. Самый трудный: а что после взрыва делать? Все было б просто, если бы гебня имела хоть молекулу мозгов и совести. А так — сразу заметут на мартене тех, у кого в родне арестованные и раскулаченные. Гордеича в первую очередь!

И все, кого заберут, признаются в соучастии… и всех друзей и знакомых заложат! Фирма веников не вяжет — советская скорорасстрельная юстиция осечку не даст! И если я заявление в НКВД напишу, что я один все наточковал и провернул, то это НКВД убедит только в том, что я выгораживаю крупную организацию… где Гордеич, Серега, а также все те, с кем я хотя бы в сортире сидел рядышком! Разве может мразь гебушная подумать, что я беспокоюсь не за себя, а за других? Они же по себе судят.

Время наше веселое, а анекдоты того пуще! Рассказывают, что при эвакуации музея обнаружили неизвестную египетскую мумию. Откуда? Вызвали чекистов — разберитесь. До пота поработали чекисты. Остался от мумии порошок и протокол: «Контра царская, фараонская, еврейской нации, работала на японскую разведку. Во всем призналась и подписала протокол этим иероглифом!»

Вот потому мне трудно решать оргвопросы, которые коснутся, да еще ого-го как коснутся дорогих мне людей. Ими я цинично жертвую, не спрашивая их согласия, как в шахматах жертвуют за коня две пешки.

Когда все было готово для доставки снаряда в мартен, и мысленно я у всех прощенья попросил, вдруг понял — нет куража! Представил, что скажут и подумают обо мне Гордеич, Серега и другие мартеновцы и понял — не поймут они, что сделал я это для них, для России! И пропало желание. Очень уж гебне это на руку: «Не зря хлеб едим и подряд всех арестовываем, если диверсанты так и кишат!» — отрапортуют они. Свердловские органы за раскрутку этого дела боевые ордена получат! Как говорил Таракан: «Колды б не орханы, все в Союзе перекинутся в антисоветчики!»

А как больно будет Гордеичу от того, что он во мне обманулся… Ведь искренне верит он в то, что броневая сталь спасает страну и его младшенького сына — единственную надежу в жизни его, и так-то полной потерь. И что мне делать, если у меня такой раздрай в душе, как у графа Монте-Кристо, который

…шел долгим, извилистым путем мщения, и, когда достиг вершины, бездна сомнения внезапно разверзлась перед ним.

У графа все было проще! И чувства его и мысли красивы, но примитивны. Мне б графские заботы при его финансах, я б такие финты замастыривал! Вся Сесесерия на рогах стояла…

— Накось, Сашок, — обрывает круто закрученный клубок моих мыслей Гордеич, — посунься-ко малость в сторонку… о-от! Ух, добра-а картоха, рассыпчата! От туточки, подля печки-то, попируем… от. Без стола обойдемся, поди-тко, как султанЫ турецкие! Тепло, светло и муха не кусаить, едри ее налево… ишь кака баска жись — токо за штаны держись! СултанОв не хужей, токо без гарема, ооот…

Сидя перед жаркой печкой с открытой дверцей, мы достаем из чугунка горячие, мягкие, вкусные картофелины, обжигаясь и дуя, разламываем их и под темной кожурой обнажается телесного цвета нежная мякоть…

— О-от… ты намедни про графа сказывал, а как были дела графские «насчет картошки дров пожжарить?» — спрашивает Гордеич, а глаза его хитрющие, с веселыми морщинками. И выдаю я готовую цитату:

Ужин был сервирован с изысканной роскошью и состоял из жаренного фазана, окруженного корсиканскими дроздами, великолепного тюрбо и гигантского лангуста.

Смеющиеся глаза Гордеича совсем утонули в веселой паутине морщинок. Как только я, выпалив на одном дыхании цитату, впился в нежную мякоть горячей картофелины, Гордеич, покачав головой, вздыхает, соболезнуя лукаво:

— Охо-хо-о… коли графу ужо дрозды поглянулись, знат-то, кирдык-дела на графской кухне… ооот. Туточки, на Урале, поди-тко, кошек ужо поели, токо за дроздов ешшо не принимались… о-от, понимаш, а тут ешшо лангуста… это что — насекомая така? Навроде мокрицы? Дела-а… Ладно, от, гигантский попался лангуста… а то поди-тко голодным графу спать! От, чо значит, не садил по весне граф картоху! Она-то не выдаст, тут ужо не сумлевайся… ооот.

— Про лангуста я не знаю, но один мой кореш говаривал: «И маленькая рыбка лучше, чем большо-ой таракан!»

И мы хохочем, обжигаясь горячей картошкой. Я охотно подыгрываю добродушным подначкам Гордеича… Любит Гордеич пошутить, но к двум словам не терпит легкомыслия и шуток. Это работа и… Бог. Перед сном Гордеич, как обычно, уединяется в соседней маленькой комнатке, которая когда-то служила супругам спаленкой. Там, в дальнем углу, укрытая от нескромных глаз расшитой салфеткой, лежит старинная Библия. Несколько минут Гордеич стоит перед ней, просветлев лицом, и шепчет, крестясь двумя пальцами.

Гордеич старовер. Предки его, старообрядцы, при Петре бежали на Урал, спасаясь от «антихристовой веры» — нынешнего православия. Методики православной церкви по обращению русских христиан (позже староверов) в лоно православия (новой веры, византийской) соответствовали интеллекту российских попов: плеть, дыба, обрезание ушей, вырывание языка, а ещё радикальнее — сожжение староверов заживо в староверческих церквях без икон и идолов.

Православная церковь терпимо относилась к мусульманам. Но на долю христиан, которые не признавали иконы и дикарские обряды ортодоксальной церкви, доставались от православия такие пытки, «во имя Бога любящего и милосердного», какие могли придумать только изуверы, озверевшие и до упора охреневшие в тиши монастырских келий!

После ужина Гордеич, приготовив постель, спрашивает:

— Чо-то ты, Сашок, почитай-ко с той недели, смурной ходишь… чо за маята-от на душу-то присохла? Ты не мытарься, поговори-ко со мной, может, и полегчат?

Я промычал невнятно, будто сплю, а Гордеич, ещё покряхтев по стариковски, улёгся и говорит:

— Что ж… тако быват, чо молчать несподручно, а сказат — того пуще. Ежели, знат, рассорка в душе о-от… так ты родителя вспомни, с ним от посоветуйся. Поразмысли-ко вместе. Его-то совет родительский, не сумлевайся, верный. А с собой спорить — маята токо. О-от…

Уснул Гордеич. Беспокойно спит. То всхрапнет, то вздохнет, а то постанывает. Говорят, раз постанывает, значит сон с разговорами. Быть может, снится Гордеичу празднично накрытый стол в солнечной горенке. Во главе стола — он, по сторонам — сыновья, дальше — снохи, а на другом конце стола видимо-невидимо шустреньких внучек и внучат. Глаз да глаз тут за таким-то бедовым народцем! Жена его на стол угощения подает, а снохи успевают жене пособить и за внучатами уследить. И улыбается детскому гомону и общей радости заботливая мать его сыновей и ласковая бабушка внучат…

Боже, как мало нужно человеку для огромного, безграничного счастья человеческого! Как естественно человеку быть счастливым! Почему Бог не дает счастье тем, кто заслужил его всей жизнью своей! Отец Михаил пока объяснял это — было понятно… широкие врата, узкие… а по жизни… Ох, какими трудными путями ведет Господь человечество! И не сорок лет, как в землю обетованную, а сорок столетий, считая от Моисея! Опять вздыхает Гордеич. Может быть, от счастья? Пусть хоть во сне побудет счастливым!

Тикают ходики, поскрипывают стареньким изношенным механизмом, тоже вроде бы постанывают… хотят что-то сказать, а не могут. Жарко… За окнами — вьюга. То басом гудит, как бомбардировщик, то на визг срывается. Кто-то на чердаке стонет, а в печной трубе — дуэт: то поют, то разговаривают. Пока у печки сидел — спать хотел, а в удобной постели уснуть не могу.