Пятая печать. Том 2 - Александр Войлошников

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

объединятся фашисты с коммунистами — кранты не только буржуям! А если фашистов не будет, то СССР будет обречен. Сразу, после смерти Сталина, вся эта сволочь: коммунисты и гебуха — разворуют, растащат страну, чтобы каждому отгрызть кусок от народного пирога!

И тогда ослепительный свет озарил мысли Дантеса: все, что прежде казалось темным, внезапно засияло в ярких лучах.

Конец репортажа 24

Репортаж 25

Комиссия

Сами знаете, какие теперь люди —

Изжаришь, так его и незаметно на блюде…

Прошел один день.

Время — 8 июня 43 г.

Возраст — 16 лет.

Место — Свердловск.

«Хочешь получать лапшу по радио? Запросто! В шесть утра помой уши, включи радиоточку и по команде Гордеева: «…расставьте их на ширину плеч! Шире! Еще шире!» — раставляй уши и радостно лопуши. Когда Гордеев скажет: «А теперь весело хлопайте!» — хлопай ушами, стряхивая лапшу! Но! Соблюдай технику безопасности — не мотай на ус то, что на уши вешают!» Эта инструкция запомнилась с зимы сорок второго…

Наслушавшись радио, из барабанно патриотических радиопередач узнал я, что добровольцы, рвущиеся армию, долго упрашивают непреклонных военкомов. Конечно, склонность советского радио к вранью заметно обогатила фольклор не унывающего русского народа анекдотами, частушками и поговорками, а все-таки не думал я, что в армию попасть проще, чем на заграничное кино с поцелуями. Хотя до семнадцати мне еще четыре месяца, но единственным препятствием моему героическому порыву — скорей намотать обмотки и забазлать строевую песню, оказалось то, что работаю я в мартеновском цехе, где стопроцентная бронь от призыва. Однако стоило мне под диктовку военкома написать заявление об отказе от брОни с просьбой призвать меня как добровольца — это препятствие отпадает.

Медкомиссия менее часа занимает. Проводится она в насквозь продуваемой сквозняком анфиладе старинного щелястого дома. Наверное, для того, чтобы заморенные голодом призывники не замирали в анабиозе, как осенние мухи, а энергично дрож-ж-жали, будто бы закипая от всенародной ярости при высоком напоре патриотизма. А радиоточки днем и ночью базлают оглашено:

Пусть ярость благородная вскипа-ает как волна-а!

Мимо шеренги врачей движется бесштанно голозадая чреда кандидатов в рядовые необученные. Непрерывное движение и натренированная однообразность осмотра каждого призывника похожа на конвейер из комедии Чарли Чаплина «Новые времена». Призывники, как детали на конвейере, доведены до стандарта святых угодников. Карточная система схарчила плоть настолько, что армии достается только «высокий дух советского патриотизма». Ростиком меня бог не обидел и среди голубеньких и пупырышчатых от прохлады семнадцатилетних заморышей из механических цехов, выросших на «сбалансированном питании» по карточке Р-1, я, шестнадцатилетний мартеновец, выгляжу образцово показательным Геркулесом.

Вспомнились мне красноармейцы в эшелонах, которые шли на запад по Сибирской магистрали перед войной: в настежь распахнутых дверях товарных вагонов стояли оголенные по пояс мускулистые телесатые мужчины, добротно откормленные на обильных килокалориях армейских супов и каш. Тела натренированные, для войны обученные. Где эти могучие торсы? Куда исчезли миллионы самых здоровых в СССР мужиков, каждого из которых три, а то и четыре! года обучали военному делу?! Где многомиллионная кадровая армия? Где предвоенный тотальный призыв резервистов? А вместо них — вот эти? Э-э-эти??! С состраданием разглядываю голозадых моих современников, смущенных своей жалкой наготой.

В древнем мире наготы не стеснялись, считая, что тело человека — высшая красота, сотворенная по подобию богов. А подобием кого становятся юноши, заполучившие к семнадцати годочкам впалую грудь, старческий натужный кашель, хронически расхлюпанную сопатку, ревматические коленки и плоскостопие от изнурительного многочасового стояния у станка! А, главное, впроголодь! Да еще — на ледяных сквозняках, гуляющих по цехам, так как стекла — дефицит.

По той анатомии, которую парни демонстрируют на медкомиссии, сразу видать, какая им Родина мать (туда ее перемать!): уж очень надо на своих детей нас… наплевать, чтобы их превращать в пособие по патологоанатомии! Серо-синюшные лица, сутулые спины, выпирающие ключицы, рельефные ребра, слабые тонкие ноги… А ведь им по семнадцать… как библейскому Давиду, который вышиб дух из великана Голиафа!

А эти… заморыши, с начала войны так и не выросли из-за недоедания. И на Давида похожи только писькой. С четырнадцати горбятся у станков без выходных и света дневного. От того такие разноцветные: тело, не видевшее солнца, — голубое, лица от недоедания, — серые, а руки черные от эмульсии и металлической пыли. Призывники-то, в основном, слесари и станочники.

Знаю я их продуктовую норму Р-1… минус крупа, растворившаяся в столовских супчиках, которые хлебать — только зубы ложкой расшатывать, минус жиры, которые еще с зимы не отоваривают, даже лярдом, минус сахар, который заменили сахарином… Выжала мачеха родина все молодые соки из парнишечек, а выжимки — на пушечное мясо, утилизация отходов! А какое из них мясо? Только клейстер… и то — жидковатый.

Наивно думая, что эти «стеклянно-оловянно-деревянные» морды в белых халатах имеют отношение к медицине, некоторые призывники жалуются на ревматизм, рези в желудке, одышечное сердце, хронический кашель, возможно туберкулезный… Но их робкие жалобы не замедляют равномерно поступательное движение голозадого конвейера. Расчеты призывников на задушевную беседу об их болячках решительно пресекаются бодрыми сержантскими окриками обелохалаченных тупорылов:

— Не стони! Годен! Следующий!

— Чо-о? Фи-игня! В армии заживет! Годен!

— Чо телишься?! Сказано: годен!

— Не задерживай! Следующий! Годен!

— Не морочь голову! Годен!

— Не охай, а то родишь! Годен!

— Диету??! А сиську не хо-хо?! Годен!

— Трах-тах-тарарах! Годен-годен-годен-годенгоденгоден…

Не спроста говорят: «горбатого только военкомат исправит», — такой скорости исцелений, как в военкомате, обзавидовался бы Иисус Христос! И вспоминаю я широкоформатные физиономии кинобойцов Андреева и Меркурьева, неутомимо «громящих фашистские орды» в кинобоевиках на всех экранах страны. Контраст между киношными, добротно откормленными, мясистыми богатырями и этим тщедушным конвейером столь разителен, что из меня вдруг выпрыгивает хихиканье.

А тут передо мной оказывается какой-то низкоросло задроченный тип в белом халате. Небось, какой-нибудь патолог: нервный или психический? Потому что, когда я с такой жизнерадостной ржачкой возникаю перед ним, этот псих, задрюканный, от меня отпрыгивает очень шустро. При такой профессиональной реакции недомерка-психача на мой оптимистический патриотизм чувство юмора во мне взбрыкивает всеми четыремя копытами и я радостно ржу, как конь Буденного в стаде кобыл. Люблю смеяться по собственному желанию, даже если мой патриотический пыл пытаются подпортить злыми окриками:

— Эй! Псих! Ты этово-тово, не очень-то тово! Психоту не распускай! В армии тово, отучат от тово! Там, этово-тово, не поржешь! Давай, уе… отседава, тово! Годен! Сказано, годен! Следующий! Эй! уснул там чо ли, тово?!

И голозадый конвейер, на миг запнувшийся о мой оптимизм, мчится дальше, спеша отправить нас не на кинобутафорскую войну Меркурьева и Андреева, а на войну настоящую, от которой советские кинобогатыри защищены бронью более могучей, чем танковая…

«Ничто не вечно под луной» — заметил кто-то еще до потопа. «Все то временно, что не кратковременно» — солидарны с ним мои современники. Потому документы дает нам совродина временные. По мотыльковым срокам нашего земного бытия. И обмениваю я затасканную, мятую бумажку шестимесячного паспорта на новую, но еще более кратковременную бумаженцию из военкомата, где написано: «Справка выдана ФИО (это я), на сорок восемь часов, как призванному в ряды РККА, для оформления льгот по приказу НКО №… и т. д.».

А поэтому гляжу я на окружающую меня бытовуху отстраненно, будто из окна уходящего поезда. Сам сел в этот поезд, и теперь жизнь моя от меня не зависит: куда повезет, туда и повезут. Что бы я сейчас не сделал, результат будет один: военкомат меня ото всех спасет и сохранит как идиота-добровольца! От понимания этой фатальности мысли в голове плавают спокойные, онездешенные. Как из другой вселенной взираю я на человеческую копошню на этой чепуховой планетке: смотрю свысока, беззлобно, снисходительно. Потому как стою я сейчас на самой высочайшей философской платформе с девизом: «Плевать мне на вас на всех!» На такую платформу и господь Бог не каждый день залезает. А с такой платформы «мне сверху видно все».