Пятая печать. Том 2 - Александр Войлошников

И сидим мы тики-так, тихо и задумчиво, как и полагается в таком благолепном месте. Все путем. Хорошо, что Петро ко мне подгреб. Приятный собеседник — молчать умеет. Хорошо общаться с молчаливым… особенно на кладбище. Допиваем остатки и весь мир, со своими назойливыми заботами, мягко расплывается в нежных волнах голубого флера от легкого кира, слегка шелестящего в ушах. Жизнь прекрасна и удивительна, если выпил предварительно! А здесь, вблизи могилы, кир все делает значительным и контрастным. Мысли хотя и рвутся пунктирчиком, прыгая через пустующие интервалы в сообразиловке, зато, все глобальные и глубокие…

— Все, Петро! Кранты! Без Гордеича на Урале мне делать нехрен. Положил я с прибором на этот трудовой энтузиазм… завтра же — в военкомат! И на фронт… — на одном дыхании выкладываю то, что давно зреет, а сейчас под киром прорывается.

— Ты что — уху ел? — без восторгов за мой патриотизм реагирует Петро. Как-то невежливо реагирует.

— Почему?

— По кочану! За кого воевать собрался?

— За Родину-мать!.. — по пьяне потащило меня в ура-патриотизм. Или от обиды, за что обругали?

— Родина-мать? Да такую мать-перемать надо материнских прав лишать! Надо лозунги читать и понимать: что это за компашка, где ошивается Родина-мамашка! В том-то и миндалина, будто бы воюют «За Родину, за Партию, за Сталина!» А при таком гарнире на комбижире наша Родина-мамаша — как селедка в каше! И воняет оттуда не кашей, а гебней нашей! Надо понимать: за что воевать! За НКВД будешь воевать, а не за Родину-мать-перемать! Эта каша — пища наша! И в такое пикантное блюдо кладет гебуха от души горчички лагерной, перчику расстрельного и прочей холеры безо всякой меры! Всякой пакости в кашу навалили и в грузинской кастрюле сварили!

Сижу. Молча шевелю мозгой… собирая в кучку растекающиеся мысли. Ого! А Петро с большим понятием выдает рецепт грузинской каши… которая в бестолковках российских булькает, да никак не доварится! Эк, как смачно излагает, будто повар!

— Хм… небось, маклюешь: раз под банкой я, так с катушек слетел? — досадует Петро на мое молчание. — От такой дозы я не охренею, я тебя, дурака, жалею! Сам был такой же… как сопля зеленый… пока умных людей не встретил. Тогда задумался: за что я свои мослы растерял? И не сразу я понЯл, что в этой войне Родина — вроде дяди Володи — с боку припеку на прищепочке… а треп про Родину для тех дурней, которы, заместо Родины советскую власть и гебню спасают! Сейчас я б свою жистянку окаянную по-другому пути пустил! Да поздно — никому я не нужен, а себе тем боле…

Петро колюче смотрит на меня, я на него. Думаю: как же не боится он говорить такое тому, кого впервые видит? Провоцирует? Но на сексота не похож он ни с какого бока! Значит, перебоялся до того, что все ему похрену. А Петро будто мысли читает:

— Не бзди, не сексот я…

— Вижу… по костылям, да рычагам это заметно. Чекисты в Ташкенте Родину любят… они там, за оборону Ташкента, не костыли, а ордена получают. А удивляюсь, что не слабО тебе говорить такое!

— А чего мне, недобитку, мандражить? — усмехается Петро. — На данном огрызке моей дурацкой жизни я о Курносой поболе мечтаю, чем о бабе с теплой задницей. И заветная мечта моя — вмазать бы дозу бухины до зеленых соплей… да при развеселом градусе — под поезд! Чтоб не почуять отходняк, вот тогда и будет верняк. А доберусь до Бога, спрошу Его, хоть на Страшном суде, хоть где: если честно я жил-поживал, то нахрена Ты, Господь, мою долю зажал?!! И не стыдно Тебе, ай-я-яй! Не греши, Господь, отдавай!

Мне б только до Бога добраться! И ежели б какая энкаведешная б…дь захотела б меня расстрелять, я б за это дело ей в ножки кланялся и в чем хошь каялся, лишь бы скорее мне от Родины-мамочки положенные девять граммулечек в сердце получить! А про НКВД я поболе твоего знаю. Не только потому, что об этой конторе вспоминаю как бывший ее клиент, а потому, что там мой шуряк шустряк в сотрудниках служил. Гладенький, сукин кот. В чинах. Бойко у него карьера шла, потому как был он из тех шустряков, которые и черной кошке дорогу перебежать успевают! Много он поговорочек про службу знал: «Служить — это знать, как в очко играть. Хорошо, когда везет — карта нужная идет, чур-чура не зарываться и к казне не прикупаться, а случится перебрать, то сумей-ка смухлевать!» Не раз повторял: «Самый выигрышный билет — это партбилет!», когда рекомендацию в партию мне совал, чтобы меня в НКВД на хорошую должность пристроить. А я тянул резину. Мне моя работа по душе была. Я шеф-поваром в ресторане «Минск» працювал… «лавный повар республики», — шутковала Галочка, моя коханая… А братец ее, шуряк мой, предупреждал: «Судьба Петро, она как органы. Ей сопротивляться — себе вредить! Хочешь жить — умей дружить! Мы с тобой как-никак родня. И стараюсь я не из-за тебя, дурня упрямого, а заради сестреночки… И стишата назидательно читал, которые сам сочинял:

Судьба того, кто сам идет,Под белы рученьки ведет,А кто сопротивляется,На грубость нарывается,Того по кочкам волочет!

И уговорил бы… он настырный, а я — наоборот… но тут война началась…

Петро достает кисет, предлагает мне, но я отказываюсь. Свернув самокрутку, прикурив, Петро молча делает пару затяжек и продолжает:

— Дальше, — тут длинная история, и про мои приключения в первые недели войны не буду рассказывать… оно, может, интересно, но сюжет не в масть… Не по своей воле очутился я «на временно оккупированной территории» недалеко от Минска. Вернулся в Минск, а вместо дома — воронка от пятисоткилограммовой… Соседи подтвердили: жена моя с дочкой дома были, когда наши «доблестные соколы» () Минск бомбили по жилым кварталам по приказу Жукова: «Оставить немцам голую землю!»

Шел я по родному городу, ни-хре-на не опасаясь — умереть хотел. Подцепили меня полицаи, а я хамлю и одно твердю: «Ну, сволочи, кончайте!» Так нет! И в немецкой кутузке отыскал меня мой шуряк — гебист бывший… и нынешний! По своей же сволочной специальности працювал, тилько вже на немцив! В тех же чинах и почете! Научился, сукоедина, выходить сухим не токо из воды, а из любой жидкости, чем бы она ни воняла! Был у нас разговор по родственному. Он да я, а третьим — шкалик шнапса. А вернул меня к жизни шуряк тем, что разозлил.

Вспоминая прошлое, Петро, от волнения трезвея, говорит быстрее и злее, глубоко затягиваясь дымом едкого самосада.

— И сказал шуряк: «Эх, Петро, Петро… И за что тебя Галка кохала? Ну який ты мужик? Мужик тот, кто семью сберегает, за ее благополучие отвечает. А ты… был дураком и остался. Удивляешься, что на фашистов работаю? Ты меня не сволочи! И органы зазря не дрочи — все говно, кроме мочи! Копчик свой не задирай, а сиди — на ус мотай! Работа — везде работа! Хучь на коммунистов, хучь на фашистов — все ценят специалистов! И любая власть не власть, коли нет у ей гебистов! Ты, мудак, и в партию не вступал… Сомнения, размышления… Я б тебя не сберегал, щас бы в зоне размышлял! А без партии, ты не мало потерял… но не думай, что у немцев это зачтется! Наоборот! Немцы любят «кляр унд орднунг» — ясность и порядок и ценят мужиков деловых, которые работают не из-за идеек дурных, а из-за выгоды! Им понятные мужики нужны, которые уважают власть и дисциплину, совмещают честную работу с выгодой. К таким и «ганц фертрауен» полное доверие!

А где такие мужики? Они в органах! Там работают те, кто в завиральные идеи не верит. Идеи — дурь для быдла. Где сейчас борцы за идею, верные ленинцы и герои гражданской? И двадцати годиков не прошло, а если кто-то из них и остался в живых, то токо за колючей проволокой. И Гитлер с тем быдлом, на горбу которого к власти приехал, с Рэмом и его штурмовиками, так же обошелся! Власть берут не для того, чтобы ею делиться. Бунтари нужны, чтобы власть свергать. А после все идейные смутьяны для любой власти — враги!

После революции, революционеров — на гильотину! А для такой работы нужны мужики деловые, не думающие, к которым идейки не липнут! Которые делали бы «шмуцик арбайт», грязную работу, чин чинарем, чтобы у власти была совесть чиста. И о народе думали, чтобы боялось быдло! Такая работа не для «хэндшухвайс» — белых перчаточек! Тут, едрена мать, рукава надо закатать! Не каждый может приработаться в органах, где працуют по принципу: «аль всех грызи, иль ляжи в грязи!»… У власти таки мужики в фаворе, которым командуй «фас!» — они и мамочку загрызут! В органах условия токо для таких. Честняги, да добряги в органах и дня не проживут — тут же их сожрут! Кто в органах поработал, нигде больше работу не найдет — от них сволотой за версту несет!

Когда война началась (а помнишь, как она началась?)… сотрудники в органах крепенько трухнули. Кто-кто, они-то знали о настроениях в народе и армии. А — в лагерях?.. Зеки подпольные отряды создавали, командиров назначали… а среди зеков кадровых военных — весь высший и средний комсостав от майоров до генералов! Только не было у зеков оружия. И если бы немцы, вместо дурных бомбежек Москвы и Питера, сбросили оружие в лагпункты, совместив это с бомбежками периметров, вот тогда… и подумать страшно, что бы было тогда! Лагеря — по всей стране, а в них — матерые бунтари! И кадровые военные, и революционеры, и политкаторжане, и герои Гражданской войны, и испанские, американские коммунисты интернационалисты, которые в революционных армиях всех стран за мировую революцию воевали, самые азартные мужики и самые умелые военные! Там характеры— тверже алмаза! Стоило б только парочке лагпунктов с оружием на волю вырваться, а дальше само бы пошло-поехало! А то другой вариант: оставили бы немцы оружие тем, кто к ним в плен повалил, а сами в стороночку бы подвинулись, чтобы завоевателей не изображать. Это ж такая армия была б… никому против нее не устоять! Тем более говеной Красной армии, где только политруки советскую власть любили «в соответствии с должностной инструкцией»!