Пятая печать. Том 2 - Александр Войлошников

Это вторжение не столь эпохально, как открытие Второго фронта, но по масштабам моей жистянки это вполне серьезное приключение. И военком от моей дурдомовской инициативы в восторге, завидев меня, без очереди к себе приглашает, бумажку и ручку предлагает, навстречу выбегает и ещё ручонку тянет… небось в отчетную графу «добровольцы» та-акую жирную единичку закатал, выделив таким образом из горестно унылой массы одинаково умных (горе от ума!) одного счастливого дурака.

А Наташка… Эх, пташка-Наташка — ножки точеные и фигурка аккуратно обтекаемая, весомо и туго, как сахар в мешочке, втиснутая в тесноватое, довоенное, шерстяное платьице, готовое лопнуть от напора волнующе расширяющихся добротно поместительных бедрышек, которые делают ее похожей на эротическую вазочку из краеведческого музея! С ума сойти и не вернуться! А прелесть ее взора выразить можно только стихом:

В ее глазах, как в майском небе,И синева и… пустота!

Очаровательная форма, заполненная пустотой, — такое же содержание и у драгоценной музейной вазочки. Но вазочка — не кастрюлька, в ней кашу не сваришь. С Наташкой тоже. Ей нужен муж, при котором будет она украшением дома, как и та вазочка с теплым яшмовым узором, предназначенная для камина из розового мрамора. А в моем обозримом будущем приобретение изделий из мрамора не запланировано, а под лежачий камень, даже мраморный, я не спешу — оптимизм не позволяет! Значит, и с Наташкой придется расстаться.

Распорядиться всем моим имуществом — дело не хлопотное. Вторых шкарят даже таких, как у Сереги (беленьких с голубой каемочкой), я не нажил по соображениям не столь экономическим, сколь зоологическим: раз я не верблюд, то единственной паре моих тонких стройных ног и в одних штанах просторно. Вся моя личная библиотека, состоящая из книжки «Золотой теленок», которую я слямзил в заводской библиотеке, гуляет по общаге и едва ли вернется. А для меня самое приятное дело остается — отоварить по военкоматовской справочке все карточки до конца месяца, а хлебную — на декаду вперед. Выдавай, Отечество, уважение и почет своему защитнику по полной продуктовой норме! А за хлеб на толчке я белоголовых пузырей наменяю и сегодня же пир на весь мир объявляю! Такой, где не только «по усам потечет»! Серега для танцев девчат пригласит из курятника, и будем мы гулять всю ночь с гоготом и визгом по всем этажам общаги! И комендант не запретит — призывник гуляет! Мне пьянка на сорок восемь часов по закону положена: вот — справочка! Военкоматовская! Это не свадьба комсюковская безалкогольная, когда на жениха и невесту мухи не садятся, — со скуки сдохнуть боятся! Это — Проводы Защитника Родины! Мероприятие с крррутым патррриотическим кррреном! Накиряюсь я до состояния самого горячего патриотизма! А под таким хорошим градусом я и Серега морду лица нашему комсоргу бить будем! Давно сексот ко мне принюхивается: чует что-то. Здоровый бугай. Но я начну, мне теперь все по барабану, а Серега за меня, призывника, заступится. И до полного патриотического воспитания будем бить сексота! Благо в общаге за этим делом не далеко ходить… Гуляй призывник! И пьянку и мордобой — все мне поиметь положено как призывнику, для которого такие прелести жизни, очень может быть, в последний раз.

И в моей, освободившейся от забот сообразиловке, снова и снова, как на дефектной грампластинке, повторяется мысль о том, что ВКП(б) нужна фашистам. Раз не бомбили немцы периметры лагерей, значит, заодно они с гебухой, боятся зеков! Если зеки вырвутся на свободу — то власти не только советской, но и фашистской будет алес капут! Крепко повязала история два солдафонских сапога: красный и коричневый! Гестапо и НКВД… Не спроста узнал об этом я на могиле Гордеича. Когда-то мне сон снился, будто бы подошел ко мне, спящему, Гордеич и сказал: «Ты не майся дурью! Время придет — узнаешь…» Значит, пришло время узнать, понять и действовать. Будто бы Гордеич мне встречу с Петром устроил, выполнив обещание. И меня Гордеич благословил, чтобы фашистам за сыновей его я отомстил! По совету Гордеича, стал я время от времени мысленно разговаривать с папой. Без лажи, как с собой. Эх, если б сбылись мои мечты: понатуре с папой поговорить… хотя бы после войны. Обнимемся мы, двое бывалых мужчин, прошедших огни и воды, и спросит папка: «Как жил-поживал, сынок?» А я ему ладони покажу с мартеновскими мозолями, а на пиджаке моем, небрежно распахнутом, промелькнет невзначай боевая медаль «За отвагу»…

Погруженный в мечты, стою я на трамвайной остановке, не замечая, что тупое стеклянное рыло трамвая давно с интересом кнацает на мое поведение. И как раз нужный номер! Ну, раззява… размечтался о медали, не отходя от военкомата!.. Рванулась толпа к трамваю со страшной силой и пыхти-ит. Силенок-то у мужиков только пыхтеть, а остальное война схарчила. А мне, хотя шестнадцать, но мартеновская гимнастика впрок пошла! Надавил плечом — расступились. Зацепился за какой-то выступ — повис. Попытались оттолкнуть — фиг! Отскочь — мартеновец едет!

Граф Монте-Кристо с печальной и полной достоинства улыбкой сел в свой экипаж.

Пое-ехали-и! Мчится шустрый трамвайный вагончик, озорно подпрыгивая, мотаясь из стороны в сторону, на давно не ремонтированной колее военного времени. Взбадривает веселыми звонками себя и висящих гроздями на нем пассажиров. Свистит лихой ветерок, выдувая из башки мелахлюндию. И приходят неспешной чередою, в такт качаниям вагона, жизнерадостные мысли: «… ни хрена сос всех народов, чесеирской я породы, смерти я твоей дождусь, на могилку помочусь!» — и так складно пропелось это под натужный вой перегруженного мотора, железный лязг и скрежет старого трамвайного вагончика, что стало мне радостно и беззаботно,

и граф засмеялся таким страшным смехом, каким может смеяться только тот, кто много выстрадал.

Конец репортажа 25

Репортаж 26

Встреча

…непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его!

Но, однако,

Жив вояка!

Прошло почти два года.

Время — 28 апреля 1945 г.

Возраст — 18 лет.

Место — Австрийские Альпы.

Второй день не слышно угрюмое уханье зловещих молотов войны — артиллерии. Небось пушкари первыми слиняли с пустеющей сцены театра военных действий. Так красиво называет передок фронтовая газетка «За Советскую Родину!». А на пальбу из разнокалиберного стрелкового оружия, которая заполошно вспыхивает то там, то тут, никто внимание не обращает.

Спохватились братья-славяне: е-мае, а понатуре — весна! Последняя военная весна… «алес гут унд криг капут». А мы-то, живы?! Да на всю катушку! Живем, цветем и пахнем ядреным фронтовым душком, а значит, жирный шанец есть «нах хаус ком-ком-ком»?! И пошли разговорчики солдатские про места родные, лучше которых и нет, про покосы, про речку, про грибы, про рыбалку, про ягоды! По загадочному закону мужского общения разговор на любую тему обязательно сворачивает в одну и ту же заезженную колею — про баб.

Потянуло туда, где за далью многих часовых поясов тоскуют по мужской ласке бабы и ждут с нетерпением женихов заневестившиеся одноклассницы! Слышу, позади меня братья-славяне анекдоты травят на ту же актуальную темочку, животрепещущую между ног.

Проносят перед строем полковое знамя, а урыльник бойца Тычинко сияет как лампочка Ильича! Для воспитания на примере товарища такой сияющей патриотизмы у всего личного состава, полковой мозгодуй командует:

— Рядовой Тычинка, два шага вперед! О чем вы думаете, глядя на знамя полка?

— О бабе, товарищ майор!

— Что?!! О бабе??? Глядя на знамя!!!..

— А я ось яку тряпку побачу, зараз хадаю: шо ее з подниза, колыхаеть?

Поржали сдержанно: надоел анекдот. Вспомнили какое-то довоенное кино. Так под мирные российские разговорчики грустный тихий вечер опускается на патриархально-провинциальный уголочек старушки Европы — Австрийские Альпы. Заходящее солнце медленно, будто опасаясь оцарапаться, ползет вдоль загнутого и иззубренного скалистого склона горного хребта. Закатившись за крутой склон ближней горы, разлохмаченной лесом, солнце исчезает там, как солдат в укрытии, оставив роту в прохладной компании густеющих фиолетовых теней, которые заползают в долину запахом росистой травы. А снежные вершины гор, разрумянившись вечерней зарей, еще контрастнее впечатываются в густеющую синеву небес. Зябко становится — горы…

Тихая красота вечерней зари напоминает картины на прикроватных ковриках из клеенки, которые продаются на российских толкучках. На этих ковриках изображены плывущие по ультрамариновому озеру белоснежные лебеди, сплетаясь друг с другом длинными, гибкими шеями. За озером — неестественно крутые горы с белоснежными вершинами. А на берегу озера — сказочно-симпатичные домики чистенькой деревеньки, в которой нет ни чернозема, раздрызганного колесами сельхозтехники, ни зловонного навоза, ни свалок мусора, а буйно цветут огромные, пышные розы. И все дома в этой нарисованной деревне увенчаны высокими крышами из красной черепицы. Картины эти расходились успешнее аляповатых «Богатырей» и «Мишек», потому что задевали самые чувствительные струны русской души, тоскующей по тишине и покою в нервной и горькой сумятице войны.