Пятая печать. Том 2 - Александр Войлошников

Да что я. К примеру, ротный наш. В десять раз дольше моего воюет. На гражданке два курса института закончил… диалектический материализм постиг. Умница! Но в армии равняются не на умных, а на грудь четвертого. Быть умным в армии — вредно. Был бы ротный не умным, а покладистым, подравнялся бы в едином строю на четвертого карьериста и был сейчас опузенным, обвешенным орденами майором при штабе дивизии или армии, далекооо от передка… но это уже попутные мыслишки…

Чудо в том, что три года носит ротный старинный серебряный крестик, который ему мама повесила на шею в тот день, когда ему, курсанту Рязанского училища ВДВ, вручили лейтенантские погоны и направили воевать в пехоту. Воюет ротный с крестиком на шее, который спас его прадеда в Крымскую войну. Однажды Курносая ротного чуть-чуть не подловила, но отделался он контузией, из-за которой стал с пол-оборота заводиться в общении, особенно — с начальством. Ошивался бы сейчас при штабе дивизии, если бы с психоты не послал дурака комполка в не очень далекое, зато темное место. А в военном деле ротный — авторитет: хитрый, отчаянный, везучий. Иметь такой наборчик качеств для ротного от инфантерии не хухры-мухры! А два года провоевать в пехоте командиром роты без ранений и повышений — это ли не чудо?!

Ну наконец-то! Выходит из дома старший сержант, докладывает ротному: дом осмотрен, роту можно заводить. Рота заходит по порядку, определяемому командой, но общительный Леха, будто бы за интересным разговорчиком, оказывается впереди всех, чтобы местечко занять по вкусу. С крестьянским индивидуализмом Леха не любит спать абы где и как, в общем ряду — к стенке головой, ногами в проход. Не нравится ему, если его во сне пинают, толкают и в темноте на ноги наступают.

Сегодня он выбирает себе и мне уютный уголок за лестницей в мансарду. Стелем мы постели, руководствуясь древней, но поныне актуальной солдатской инструкцией, сочиненной, если не самим Суворовым, то, вероятно, его не слишком изнеженными современниками: «Шинель под себя, шинель на себя и шинель под голову, а на все — одна шинель!» Но так как у нас с Лехой две шинели, то мы еще более роскошно обустраиваем свое двуспальное ложе. А потом Леха, любитель комфортной жизни, разувается и ставит сапоги в изголовье, развесив на них портянки для того, чтобы в нашем индивидуальном уголочке махоркой не воняло, а микробы издыхали мучительной смертью еще на дальних подступах. Как мудро говорит полковой эскулап: «нестираная солдатская портянка — самая надежная иммунная защита от триппера!»

Дежурные, громыхая ведрами, помчались на поиски кухни. Поэтому ложусь я не разуваясь, так как мой черед получать ужин в наш котелок. И возлежим мы вдвоем: я и Леха чин чинарем, преисполненные чувством умиротворения от предчувствия грядущего пищеварения. Наверное, никому, кроме пехоты, после дня на марше не дано испытывать такое блаженное состояние покоя, когда в обозримом будущем не угрожают никакие другие события, кроме котелка густой каши, кружки крепкого чая и сна без сновидений!

Леха посапывает сонно, а я вполглаза веду наблюдение, как из мансарды вниз по лестнице семенит старшой Акимов. На плече у него, кроме родного десантного автомата ППС, еще шмайсер, а в руках — три гранаты немецкие, которые за их ухватистые длинные ручки называют колотушками. При виде ротного, который с нездоровым интересом на арсенал Акимова смотрит, морда старшого становится умной, как у таксы, написавшей в тапочек. И только начинает Акимов что-то объяснять, как ротный, как водится, без бензина заводится и по Акимову так крепким словечком проходится, что у того уши от огорчения повисают до полу. Ротный — бегом в мансарду, за ним Акимов, побросав свои трофеи к нам под лестницу. Ну, думаю, опять отцы-командиры что-то затевают… но меня это не касается — я не любопытный. Любопытные на войне долго не живут… что-то ужин не несут… опять на кухне бардак… разуться бы… тьфу твою мать!.. именно меня кличет ротный, будто бы тут, кроме меня, никого… хорошо, не разулся.

В призрачном предночном свете от золотого запаса заката, отложенного на долго светящихся в сумерках горных вершинах, я оглядываю мансарду. В центре кресло стоит, в кресле немецкий солдат сидит. Моих примерно лет. Ничего такого в нем нет: заурядный гансик среднеевропейской вшивости. Но почему не стоит он на вытяжку, не лепечет перепугано: «Гитлер капут!», а развалился в кресле, как домоуправ перед жалобщиками… а-а-а… по ногам ему крепко попало… и крови лужа… сразу не разглядел — темновато. Это ротный с Акимовым усадили фрица в кресло. А до того лежал фриц под дверью без сознания, а рядом — шмайсер со взведенным затвором и четыре колотушки… По этому натюрморту понятно, о чем фриц думал… а виноват старшой — дальше некуда, — только чудом рота не лишилась нескольких солдат! В первую очередь тех, которые возле лестницы в мансарду устроились… Как же старшой в мансарду не заглянул?!

Небось, заговорились колхознички про кухню окафеленную и удобства в доме загранколхозника… пардон — бауэра, который всю жизнь пахал под гнетом капитала. И хотя земля здесь одни камни, но нет тут таких, как в СССР, нищих колхозничков, у которых ни в поле, ни в огороде ничего не родит, кроме бабы, которая рожает и на колхозном поле, и на огородных грядках, потому как работа на благо родины для советской бабы выше личных интересов!

И главное затруднение при организации загранколхоза в этом дорфе будет в том, что не найдут они в бауэрском коллективе ни одного засранца-голодранца, достойного занять пост председателя в соответствии со своим пролетарским происхождением. То-то Карламарла так вызверился на крестьян, как на недоделанных буржуев! Только в России на плодородных землях живут нищие крестьяне! А тут, на голых альпийских камушках, — одно кулачье, которое срочно нуждается в раскулачивании и ссылке в вечную мерзлоту под бдительный надзор НКВД, а то они и там, на льдине, урожай вырастят и окулачатся. А пока подрастет здесь свой крестьянский пролетариат, придтся сюда для организации колхозов давыдовых и щукарей из России завозить…

Задумался, небось, над такой проблемой старший сержант Акимов, коммунист с коллективизации на Орловщине, потому что стал он тут, за границей, кое-что понимать, вспоминая житье-бытье односельчан, дети которых до сих пор спрашивают: а что такое сахар? А выводы сделать ему, правоверному партийцу, трудно. Тяжело признаться, что все то, что с риском для жизни, делал он в родной деревне, — преступление перед земляками!

И не то от обдумывания планов коллективизации в Австрии, не то от ломки своего мировоззрения, но дал пенку старшой с мансардой — забыл в нее заглянуть! И благодаря этой забывчивости жив остался! Потому что были у фрица серьезные намерения: срезать из шмайсера того, кто дверь откроет, а через открытую дверь — колотушки вниз — кому там сколько перепадет! Да не повезло фрицу — сомлел от потери крови. Впрочем, как раз… повезло! Очухается, поймет: он-то тоже в живых остается! Как говорится: пустячок, а приятно, а раз приятно, то не пустячок!

И что за странный фриц попался — такой воинственный? Сейчас, под конец войны, все фрицы покладистые: в плен идут, как к теще на блины. Завидят русского ивана и — белый платочек на хворостиночку (с более серьезным оружием фрицам гулять по Европе уже опасно), и маршируют радостно под знаменем сопливого носового платка, лыбясь при этом так благостно, будто бы богатого родственничка встретили! И галдят, как гуси, издалека: «Гитлер капу-у-ут!» И как их ни обложи матом, а они, хором: «Я, яа-а! Россия гу-ут!» А этот фриц вроде немецкого Матросова. Главное, бессмысленно то, что затеял он, если «криг капут»! И откуда в нем столько злости?

Понадобился я ротному потому, что по-немецки шпрехаю в объеме того солдатского разговорника, в котором немецкие слова русскими буквами напечатаны. Печатался этот разговорник в типографии РККА очень срочно и очень секретно в июне сорок первого, в те ночки и денечки, когда Молотов трудился над «Заявлением ТАСС от 14 июня 1941 года», а Жуков по ночам в генштабе разрабатывал план парада Красной армии на Унтер ден Линден в Берлине, а днями руководил разоружением оборонительных рубежей на территории СССР в компании наблюдателей из дружеской Германии.

И Молотов и Жуков делали общее дело: провоцировали нападение на СССР. И Молотов и Жуков думали, что Гитлер так же глуп, как они, и не знает о том, что только у западной границы СССР численность советских войск в три раза превышает численность всей немецкой армии! А такой разговорник сразу выдал бы истинные планы СССР. Первая фразочка в разговорнике была не «гутен та-аг»! — а более конкретная для общения с союзником «хенде хох!». А вторая еще более откровенная: «Сколько километров до… (Дрездена, Берлина и т. д.)?» Эти разговорники были готовы 25 июня сорок первого… то есть тогда, когда одна часть Красной армии доблестно драпала в сторону противоположную от Берлина, но с такой скоростью, что вскоре могла бы оказаться и в Берлине, потому что земля круглая. Зато другая часть Красной армии, более многочисленная, без разговорника допетрила, что такое «хенде хох!», и отправилась в Берлин напрямик с эскортом из немецких конвоиров, охраняющих их от Красной армии.