Хор больных детей. Скорбь ноября - Том Пиччирилли

мог бы подумать, что он потерялся, но он четко держит в уме направление. Может, он и презирает болота, но знает их хорошо, намного лучше, чем кажется. Он ведет себя как загнанное животное, за которым мать следует по пятам. Мама срывает орхидею и вставляет цветок в волосы. Время от времени она зажимает рот рукой, чтобы ее страдания не вырвались наружу. Она не пытается спрятаться, но отец не оглядывается, его не волнует, где он прошел и какой ущерб нанес. Узкий взгляд на вещи – вот что приводит его в противоречие со всем и что составляет его мир, но он и не думает выйти из игры. Не верит, что может изменить курс, поэтому его не меняет.

Матери это место знакомо. Мне тоже. Он протоптал через кабачковые пальмы целые мили, чтобы добраться до плоского камня. Это не удивляет ни ее, ни меня. Отца всегда мучительно интересовало это место: его значение и возраст, старинные языческие обряды. Порой он не мог заснуть от мысли, что существование Кингдом Кам навсегда переплетено с древней историей, просочившейся в землю, и с камнем, который ему не сдвинуть с места.

Теперь я начинаю подозревать, с кем он может тут встречаться, хотя мама до сих пор не знает. Я говорю ей, чтобы она уходила. Кричу, чтобы она покинула это место, но она, сутулясь, продолжает идти среди кипарисов. Орхидея в ее волосах ярким пятном выделяется среди зелени.

В этих снах на ее грустном лице есть проблеск улыбки и едва заметный страх. Ногти скользят по туману как по речной воде. Настало время откровения для всех участников. В животе у меня сжимается и пот заливает губы. Отец подносит камеру к глазам и нацеливает ее, тяжело дыша. Он не хочет терять ни одного мгновения.

– Мама, пойдем, – умоляю я, и ее рука возникает из тумана, словно чтобы меня успокоить.

Мы смотрим, как моя жена Мэгги идет к отцу, улыбаясь на камеру и для него. Лицо моей матери – все его углы и округлости – раскалывается на кусочки.

Во сне я говорю ей: «Мама, не смотри больше», и она отвечает мне: «О, Томас, слишком поздно».

ДЖОННИ, УБИТЫЙ МАЛЬЧИК, делает мне дыхание рот в рот, выдыхая в легкие насекомых и затхлую воду.

Я вижу с трудом, потому что перед глазами все еще стоит ослепительная вспышка, но Джонни Джонстон находится прямо перед моим лицом. В его серых глазах благодарность и мольба, и он давит на мою грудь своими мертвыми кулачками. Под языком я чувствую комаров. Джонни холодный, но жар у меня нарастает. Я лежу на спине в огромной луже, едва не проваливаясь в грязь, но он держит мой подбородок на весу, ноздри закрытыми, а его губы припечатались к моим.

Он улыбается, когда видит, что я жив и в сознании, и говорит одними губами что-то, чего я понять не в состоянии. Перекатываюсь на бок, делаю глоток грязной воды, и меня начинает рвать, пока не остается ничего, кроме желчи. Тошнота не отступает, и кажется, что живот вот-вот выдавится через ребра. Несколько раз пытаюсь встать, и наконец мне это удается. Дождь хлещет по моей голой спине, и будучи истинным кающимся грешником я почти наслаждаюсь наказанием.

Херби до сих пор горит.

Его труп шипит и искрит там, где капли касаются почерневшей кожи и пылающей одежды. Залитая водой трава под ним выкипела и сгорела, а грязь высохла и стала твердой как цемент. Костыли ушли в землю на четыре дюйма, а тело, из которого выходят желтые комочки пузырящегося жира, треплет ветер. Языки пламени лижут Херби снаружи и пожирают изнутри, поднимаясь из открытого рта. Его красивые зубы превратились в черный уголь. Он продолжит ухмыляться и на пути в ад, и некоторое время после.

Джонни исчез. Как и сапоги моего отца.

Оставляю Херби гореть и направляюсь домой. Ноги отказываются двигаться, и приходится идти вперед медленно, волоча ступни по грязи, постоянно падая и снова вставая. Заглядываю в окно братьев, чтобы понять, не смеются ли они надо мной, но в комнате кромешная тьма. Меня бьет настолько сильная дрожь, что я опасаюсь, не выскочат ли плечи из суставной полости.

Звонит телефон. Мне удается открыть заднюю дверь и добрести до кухни. Хватаю трубку, и рой злых голосов от братьев заполняет комнату.

Я рычу в трубку:

– Скулите, сколько хотите, я еще жив и через минуту с вами увижусь.

Тихо кладу трубку и направляюсь к лестнице, но я так измотан, что спотыкаюсь на пятой ступеньке и падаю на пол первого этажа. Разбиваю себе лицо. Пломбы в задних зубах размягчились и выпали. Когда я двигаю челюстью, вся голова слабо звенит.

Наконец Доди просыпается от шума и бежит ко мне. На ней только моя футболка и кружевные трусики.

– О боже, Томас, что с тобой случилось! Ты весь обгорел!

– Я…

– Ты вышел наружу ночью, хотя я говорила тебе, что надвигается по-настоящему плохое!

Впервые я вижу, как в ней проглядывает мать, все ее жесткие повадки.

– Но тебе все равно потребовалось куда-то переться, и в твою шальную головушку не закралась никакая мысль. Черт, я сейчас найду мазь и помажу тебе грудь и шею. У тебя еще и волосы сгорели.

– Помоги мне подняться.

– Ты никогда не слушаешь хороших советов, которые дают тебе люди. Упрямец – вот ты кто. Упрямый осел. Мама тоже так говорит. Не так ты должен был спасать людей нашего города. Ты идешь своей дорогой, и настолько упертый, что не будешь слушать никого, даже тех, кто умнее тебя. Я думаю, что…

– Доди, заткнись и помоги мне добраться до дивана.

– Я позвоню доку Дженкинсу.

Пытаюсь кивнуть, но голова отказывается подчиняться.

– Ему и шерифу. Прямо сейчас.

Доди тащит меня на диван, убегает куда-то и возвращается с какой-то гадкой мазью, которой обмазывает меня с головы до пят. У меня начинают слезиться глаза, но Доди это не останавливает.

– Зачем тебе нужен шериф?

– Просто позвони ему.

– Царица небесная, я никогда раньше не видела таких ожогов. Даже брови почти сгорели. Черт знает что такое. Ты был снаружи в дождь? В тебя ударила молния?

– Недалеко от истины.

Она фыркает, и от уголков рта разлетаются пряди волос.

– Чудо, что ты остался жив.

– Доди, позвони доктору Дженкинсу.

– Лады.

Она бежит на кухню, а я лежу дрожа и судорожно подергиваясь. Зубы стучат, а вонь бальзама пытается вытеснить запах озона и жареной плоти. Стены теряют форму и смыкаются.