Хор больных детей. Скорбь ноября - Том Пиччирилли

– Так что, Джонни тебя унес или ты унес его?

– Какой, к черту, Джонни?

– Мальчик, которого ты задушил. Ты называл его своим сыном, помнишь? Я видел, как ты до того разговаривал с ним на поляне. Вы смеялись. Что он тебе сказал? Он собирается сюда вернуться?

Херби приходится перекрикивать ветер и шум дождя.

– Одно я тебе скажу точно, мальчик: ты рехнулся почище, чем кот, попавший в стиралку.

– Смешно слышать это от тебя.

– Может, и так. Попрощайся с этим печальным миром.

Но он ждал слишком долго. Его костыли погрузились глубоко в грязь и немного сместились влево. Хватка ослабла, а он и не заметил. Я резко отклоняюсь в сторону и изо всех сил бью его кулаком в лицо. Задеваю висок, но он не обращает внимания.

Дождь больше не может охладить бушующий в моей голове пожар.

– Пришло время заплатить по счетам, Херби. Джонни хочет свою долю справедливости, поэтому привел тебя ко мне.

Его зубы опять блестят в темноте.

– Так что же?

– Давай, сотри меня в порошок.

– Ты оставил меня умирать, сынок. Бьюсь об заклад, это было не очень по-добрососедски.

– Ты детоубийца.

– В некотором роде. Но такова моя миссия.

Песня матери остается в воздухе как аромат жасмина. Ее нежный голос струится сквозь заросли. Херби он тоже сбивает с толку, и тот начинает оглядываться:

– Что это?

– Я твой спаситель, – говорю я ему.

– Так что?

Я беру его за воротник, но он с легкостью меня отталкивает. Под моими руками ткань разрывается, и мышцы его мощных рук вздрагивают, а тяжелая грудь раздувается, когда он делает глубокий вдох.

– В нашем мире тебе нужны подобные мне герои – люди выдающейся доблести и достойных восхищения подвигов, уж поверь мне.

Если он и узнаёт собственные слова, то не подает вида.

– Неужели?

– Моя мама будет сегодня мной гордиться.

– Только если ее переполнит гордость при виде мертвого сына.

– Посмотрим.

– Я не верю, мальчик, что ты хорошо понимаешь, в какой мы ситуации.

– А я думаю, что понимаю.

Он надвигается на меня с низко опущенными плечами. Глаза просто сияют дружелюбием. Стоп-сигналы на обочине. Пыхтя, мы сталкиваемся плечами. Он весит намного больше меня, а земля слишком сырая, и мои голые ноги скользят по ней. Я поскальзываюсь и чуть не падаю назад. Он снова врезается в меня, с силой отталкиваясь от костылей, и руками резко давит на мои ключицы. Это больно, и кровавый туман заполняет мою голову, когда мы сцепляемся. Я с силой давлю на его бочкообразную грудь, но он смеется мне в лицо. Для него я – семилетний мальчик, и все, чего он хочет, – сжать пальцы на моем горле.

Протягиваю руку и хватаю его за шею. Пытаюсь задушить его, как он душит меня, но у меня нет такой силы в руках и плечах, как у Херби. Так это не сработает. Перед моими глазами уже мелькают желтые пятна. Он развлекается и явно получает удовольствие, когда душит меня и дергает из стороны в сторону. Я опускаю руку вниз и промахиваюсь, пытаюсь снова, и наконец мне удается ухватиться за подвернутую штанину. Чертовски сложно приноровиться, но Херби все еще не торопится убивать меня, так что у меня есть время. Пятна перед глазами разрастаются. Ему нравятся звуки, которые я издаю, когда он мотает меня из стороны в сторону: «Ф-фу, ф-фух, кхе».

Мне удается разорвать хлипкую ткань и стянуть ее с него. Тряпка мокрая и тяжелая, и я скручиваю ее в нечто наподобие толстой веревки. Обхватываю этим канатом его шею и тяну, сколько хватает сил. В результате он лишь слегка теряет равновесие, но мне и того достаточно, чтобы вырваться. Падаю назад в пальмы и кипарисы и, лежа в грязи, пытаюсь отдышаться.

Дождь льет с такой яростной силой, что у меня возникает чувство, будто я под водой. Запах горящего озона заполняет голову, моя плоть словно оживает и пытается сползти с костей. Херби выглядит довольно истерично – волосы и борода у него наэлектризовались, встали дыбом и дергаются, по ним пляшут голубые искры. Висящий в воздухе заряд быстро становится нестерпимо тяжелым.

Бросаю взгляд в окно и вижу прижатые к стеклу кулаки братьев. Чья-то рука мягко трогает меня за плечо и внезапно тянет назад.

Из-за кустов виднеются чьи-то расставленные ноги.

Замечаю в гуще травы пару сапог и тут же узнаю их. У них двенадцатый размер.

Это сапоги моего отца.

Слышен звук телефона. Голоса разъедают мой мозг. Херби, продолжая улыбаться, идет за мной на костылях. Его волосы искрят. В слепой безумный момент, когда ураган призраков прожигает мое сердце всепоглощающей яростью, между нами ударяет молния.

ВО СНАХ МОЯ МАТЬ идет за отцом среди железных деревьев и болотной цириллы в самую глубь поймы. Аромат магнолии и амбровых зарослей дурманит ей голову, а по болотам катится туман, в котором скрываются каймановые черепахи и галдящие цапли. Она ступает осторожно, в отличие от отца, который несется очертя голову и ломится сквозь пальмы.

Его лицо так напряжено, что кажется, плоть вот-вот прорвется сквозь складки на скулах. Фотокамера так плотно прижата к груди, что линзы в любой момент могут треснуть. Он задыхается и шипит сквозь зубы, словно от сильной боли. Спотыкается, падает на одно колено и ругается, встает, но тут же опять запинается и падает, теперь на другое колено.

Болото даже сейчас остается его врагом. Он пытался его осушить и уничтожить, но, несмотря на все усилия, не отвоевал ни дюйма. Тяжелая техника целыми днями ведет бои, десятки мужчин роют и разравнивают землю бульдозерами, и все равно каждое утро оказываются ровно на том же месте, что вчера. Раздаются крики гагар, похожие на смех. Отец тоже устало смеется. Его сапоги покрыты вековым илом.

Теперь он бежит – просто мчится стремглав, – а вечер окрашивает небо в закатные краски, и на востоке появляются звезды. Мать легко проскальзывает среди тополей, а он царапает руки о ветки. Его кровь пятнает кору и листья, клочки рубашки остаются висеть на колючках и шипах. Он – человек, одержимый всем, что его привлекает. И все, что его привлекает, становится погибелью.

Он останавливается, чтобы закурить, но руки так сильно дрожат, что ему не справиться с зажигалкой. Когда наконец удается извлечь пламя, отец подносит зажигалку ко рту так быстро, что выбивает сигарету из губ. Та падает в грязь под ногами, скрытую туманом.

Кто-то другой при взгляде на него