Хор больных детей. Скорбь ноября - Том Пиччирилли

– Хочешь, чтобы я опять повидался с твоей матерью?

– Не знаю. Я думала, может, она знает, что делать, но теперь не уверена. Мама по-своему сильна, но…

– Но что?

– Правда в том, что она не может бороться так же хорошо, как раньше. У нее осталось всего шесть пальцев.

– Господи боже мой! – восклицаю я.

Доди проницательно и хитро кивает. Она знает больше, чем следовало бы. Потирает ступни друг о друга, словно маленькая девочка.

– Я сейчас болтаю всякое только потому, что иначе никак. Лишь поэтому.

– Всё в порядке.

Знакомый звук веток, царапающих черепицу, странно утешает. Он напоминает мне о вечерах, когда родители зажигали камин и мы сидели перед телевизором, наслаждаясь обществом друг друга. Дождь тихо бормочет о чем-то своем. Доди откидывается на подушки, предлагая мне присесть на кровать. Я сажусь рядом, и она чуть стонет и притягивает меня к себе. Когда я пытаюсь раздвинуть ей ноги, маленький кулачок камнем упирается мне в грудь и останавливает. Я жду, прислушиваясь к грому небесному. Мне нравится этот звук.

– Ты единственный, кто может нас спасти, – говорит она мне.

– М-м-м.

– Да ну тебя, прекрати мычать,

Она ложится на спину, открывая свой выпирающий, гладко выбритый лобок. Доди слегка дергается, но не от желания. Между бровей у нее залегла глубокая морщинка. С подушек ей видны окно и далекие молнии, бьющие в залив. Руки ее скользят по животу, ощупывая шелковистую прелесть бледной прохладной кожи.

– Ты спасешь нас?

Мне тоже нужно подтверждение. Вот почему мы здесь. Кричит козодой, и она дергается так сильно, что стукается головой об изголовье кровати. Потирает шишку, волосы внезапно становятся спутанными и непослушными. Я нахожу это восхитительно эротичным, и мое дыхание становится тяжелее. Она глядит на собственную тень на стене, расчесывая буйные кудри пальцами.

– Томас…

– Сегодня больше не хочу об этом говорить.

– Это не тебе решать.

Но я уже решил. Наваливаюсь на нее и крепко прижимаю свои губы к ее губам. Она стонет, больше от досады, чем от страсти, желая еще немного поругать меня. В другой части дома злятся братья. Поэзия Джонаса едкая и режущая слух, но смех Себастьяна ничуть не лучше. Любовь Коула – любовь к ночному миру, и он один понимает истинную свободу тьмы. По окнам стекают пульсирующие потоки воды, похожие на растопыренные пальцы.

Я выключаю свет, и Доди снова равнодушно протестует, мявкая что-то погромче и, возможно, орошая мою грудь слезами. А может, это просто пот. Буря нарастает. Я беру то, что искал. Над домом раздается гром. К чертям поэзию. Пусть себе копошатся в темных углах.

ПО ДВОРУ СНОВА ИДЕТ мертвый ребенок, на этот раз он приводит с собой детоубийцу Херби.

Дождь моросит нежными волнами, которые ветер разносит здесь и там. Наш газон залит водой и покрыт огромными глубокими лужами, похожими на маленькие прудики. Завтра утром кряквы и утки обрадуются возможности в них поплавать. Кипарисы и ивы раскачиваются и похрустывают, как смеющиеся старики. Изо рта Джонни падают стрекозы, и Херби, пробираясь по траве, осторожно их обходит. Они тихо беседуют о чем-то и часто смеются; Джонни радостно кивает в знак согласия. При кивке с его губ слетают комары и образуют темное облачко над головой. Херби ловко управляется с костылями, он двигается быстро, и ему удается ускользнуть от комариных укусов.

На это зрелище стоит посмотреть. Херби прижимает штанину к культе и прыжками идет вперед. Он выглядит на двадцать лет старше, но сложен все так же мощно. Эти руки сломали хребет аллигатору, и я вижу, что он достаточно силен, чтобы сделать то же самое сейчас. От такой мысли я слегка улыбаюсь.

Натягиваю брюки, памятуя, как неловко было в последний раз, когда я вышел на лестницу навстречу Джонни Джонстону голым. Перескакиваю через три ступеньки и заворачиваю за угол на кухню, ожидая встречи с братьями.

Вместо этого навстречу мне тянется Сара, которая сидит на полу рядом с телефоном.

– Не выходи наружу, Томас, – говорит она мне.

– Сара, – шепчу я. У меня есть смутное ощущение, что все идет не так, как должно быть, но я не обращаю на него внимания. И все же удивлен. Потираю затылок и вздрагиваю; она делает то же самое.

– Как ты сюда попала?

– Они меня не отпустят, – говорит Сара тяжелым от душевных мук голосом. – Не только Джонас. Все они.

– Но ты уехала с Фредом.

– Нет, не вполне.

Скрещиваю руки и прислоняюсь к буфету. Швы на ее животе воспалились, а кожа рядом с толстой белой повязкой расчесана в кровь. Вокруг разбросаны пачки денег. Думаю, это те пять тысяч, которые я заплатил ей за отъезд. Ее послали преследовать меня, потому что моя совесть не сумела этого сделать.

– Где они? – спрашиваю я. – Где мои братья?

– Они тебе больше не помогут.

– Я уже понял.

Она тянется к телефону и берет трубку, и я слышу доносящееся оттуда резкое гудение, отдаленно напоминающее голос. Пара длинноногих пауков-ткачей ползет по половицам, оставляя на ее ногах нити паутины.

Она говорит:

– Отец ненавидит меня. Он хочет трахнуть меня. Сейчас это хуже, чем когда я была ребенком. Он хочет моей смерти.

– Сара, не слушай… все, что тебе говорят…

– Ты не понимаешь!

– Все это ложь. Твой отец любит тебя и всегда любил. Все хорошо. Тебе сейчас нужно вернуться домой.

Она качает головой. Вытатуированные маски Трагедии и Комедии ухмыляются мне, их рты полны крови.

– Мне не следовало уезжать. Фред вот-вот опять начнет пить, он не избавится от своих привычек. Он грабит дома и продает все, что может унести. Каждые несколько недель проходит курс реабилитации. Я принадлежу этому месту. Я люблю Джонаса. Я нужна вам всем.

– Может, ты и права, – говорю я, – но тебе все-таки придется уехать. Родители о тебе беспокоятся. Перед тобой вся жизнь.

Ноздри у нее красные и еще более потрескавшиеся. Может, она опять на кокаине, или, как и хотел Джонас, ее сердце без него разбито. Он держит ее в паутине наших сознаний.

Убитый мальчик стоит у задней двери и машет, чтобы я выходил. Запах амбровых деревьев проникает внутрь, из-за дождя весь мир пахнет чистотой. На его шее прибавилось черных отпечатков пальцев, словно Херби практиковался последнюю пару дней, стараясь прийти в форму. Джонни барабанит по сетке на двери точно так же, как Ева стучала по стеклу в моем кабинете. После него на сетке остаются пятна от раздавленных клопов-солдатиков.

– Томас, ты что, не чувствуешь, до