Хор больных детей. Скорбь ноября - Том Пиччирилли

Волосатик возбуждается еще больше. Теперь у него образовалась рана над бровью, из-за чего он безумно моргает.

– Брат Томас!

– Послушай, тебе нужно успокоиться и пережить все это. Не стоит сопротивляться. Через несколько часов все будет в порядке.

– Ты же брат Томас, хлеб печешь, да?

Он большой любитель моей выпечки. Замешивать тесто целых двадцать минут – великое дело. Да еще изюм, все они любят изюм.

– Да.

Чтобы продолжать говорить, ему приходится сплевывать кровь.

– Огни, все эти огни…

Должен признать, это меня несколько взбадривает. Склоняюсь ближе и спрашиваю:

– Карнавальные огни?

Он опешивает и смотрит на меня как на придурка.

– Что за чушь ты несешь, мужик? Обкурился, что ли? Это огни Господа!

– А-а.

– Господь здесь, у него есть для нас послание.

– Конечно.

Он замечает Мейбл, огибающую сумаховый куст.

– Черт, посмотри, как эта старуха размахивает сиськами! Надеюсь, ее скоро поймают, такое меня просто оскорбляет. Ну, недостойно было дать дури такой старушке! Должно быть, какой-то засранец угостил ее тут лимонадом.

Его отчаянная борьба с наручниками из высокопрочной стали до сих пор продолжается, но в голосе не слышно напряжения. Крошечные косточки в его запястьях, локтях и плечах трескаются и смещаются. Когда его наконец доставят в больницу, придется загипсовать всю верхнюю половину тела.

– Черт возьми, брат Томас, это колесо обозрения. Это карнавал! Карусель кружится, а все лошади черные, у них бешеные глаза, кроваво-красные, злые. У них еще есть рога: не как у единорога, скорее как у козлов. Как у дьявола! Откуда ты знал?

Он резко дергает головой, и на стекле остается еще больше кровавых брызг.

– Эй, мужик, пока я не забыл, хочу сказать – мне нравится твой хлеб. Особенно изюм. Большинство монахов не сумеют испечь ни хрена, но ты знаешь толк.

– Спасибо.

Он закрывает глаза, вглядываясь во что-то глубоко внутри себя, и ему это не нравится. Жилки на висках пульсируют и даже веки дрожат, когда он скрипит зубами и плюхается обратно на сиденье.

– О, черт. Какой-то мерзкий тип хочет выпить.

– Что?

– Ой, блин! Что он делает с этой змеей? Господи, что за извращение! Меня сейчас стошнит.

Раздается громкий треск, и на миг мне кажется, что ему и впрямь удалось снять наручники. Но удалось совсем другое: его левая рука не выдержала, и из плеча торчит осколок кости. Он смотрит на нее с безумным хихиканьем, опять валится на сиденье и отключается.

Два других кадра продолжают свою жаркую дискуссию, которая перешла на литературу викторианской эпохи, а именно – на поэта Данте Габриэля Россетти и поэтические вирши, которые он похоронил со своей женой, а через несколько лет решил откопать. Волосатик валится на бок рядом со своими кентами и заливает все вокруг кровью. Те не обращают внимания.

Мейбл неудачно поворачивается и падает вниз головой прямо в открытую могилу Лукреции Муртин. Она лежит на крышке гроба, дико хохоча, и, судя по звукам, бьется о крышку головой. Берк не хочет идти туда и вытаскивать старуху, а помощникам шерифа явно очень неловко от всех этих предвечерних событий.

Подбираю ее одежду, спускаюсь с насыпи, прыгаю в могилу и успокаиваю Мейбл, пока Берк наконец не вытаскивает ее. Шериф отвозит старушку домой, а его помощники уезжают с тремя голыми ребятами на заднем сиденье. На кладбище не осталось никого, кроме меня и могильщиков, которые забрасывают могилу Лукреции Муртин в старомодной манере – с помощью лопаты и собственных мышц.

В поисках Мэгги, всматриваюсь в дальние тополя. Я ее не вижу, но знаю, что она где-то здесь, среди множества моих призраков. Я чувствую ее поблизости и хочу попросить снова защищать меня, охранять в темные часы, но даже не в силах позвать ее по имени.

ТА НОЧЬ, КОГДА я смотрел на отца, сидящего на углу кровати и делающего фотографии из самых глубин ада, стала последней, когда я спал в моей спальне – в спальне моих братьев. Потом они заперли дверь, а я не видел причин туда ломиться.

Напряжение разлито по всему дому, и теперь у меня постоянно ноет бок. Но близится время, когда нам придется опять столкнуться лицом к лицу. Все мы – очень терпеливые люди. Доди продолжает заботиться о братьях в течение дня, но большинство ночей проводит со мной. Обычно она спит, когда я ложусь, а когда я просыпаюсь, ее уже нет.

Но сегодня она ждет меня.

Надвигается еще один ураган. Я чувствую тяжелую пульсацию в костях и за глазами. Гром раздается за серебристо-серыми тучами, молнии спускаются все ниже и ударяют по болоту как злые гадюки. Дождь вначале слегка моросит, ветер разносит сладкий аромат мимозы и ладанной сосны. Шторы матери шуршат и задевают мое голое плечо.

– Опять, – говорит Доди.

Скрытый ужас в ее голосе действует и на меня, что совсем неправильно. Ее тяжелое дыхание приправлено доброй порцией виски. При мне она еще ни разу не пила, но хорошо держится. Теперь опять начнутся песнопения, заклинания и прочая уксусная дребедень.

– Доди, ты не можешь надеяться, что до конца жизни не увидишь дождя.

– Это другое. Плохой дождь, как тот, что был раньше.

– Нет, послушай меня…

– Река выходит из берегов, люди будут тонуть на парковках и в канавах. Болотный поселок смоет. Ты только посмотри. Мертвецы проснулись, прошлое снова возвращается. Мама говорит…

– Мне плевать, что говорит твоя мать.

– Нет, Томас, не плевать, хотя ты и не хочешь этого признать. Однажды я тебе уже говорила. Это ураган из душ. Так она его называет, и у меня нет причин спорить. И ты не должен.

– Я и не спорю. Я буду действовать по своему усмотрению.

– Как?

– М-м-м…

– Но как?

Доди боится прислушиваться к громкому журчанию льющихся с крыши потоков. Эти непрекращающиеся удары воды по стенам слишком похожи на монотонный стук мертвых и обреченных душ, которые лишь ждут момента, чтобы войти внутрь. Кажется, века прошли с той поры, когда она бегала по двору в хлопковом летнем платьишке и раскачивалась на старой покрышке; от дождя ее волосы становились темными, и капли стекали по ногам.

Она растягивается на матрасе, простыни туго облегают тело, влажная от пота грудь просвечивает белым в тусклом свете.

– Призраки, они возвращаются.

Я говорю то, что, знаю, говорить не должен, но шепот сам вырывается из меня наружу:

– Они никогда и не уходили.

– Тогда еще глупее отрицать, что происходит. Оно хочет нас. Оно всегда нас хотело. Всех, весь город.

Нет смысла продолжать в таком