Хор больных детей. Скорбь ноября - Том Пиччирилли

У меня начинаются рвотные позывы, но быстро прекращаются. Внутри не осталось ни грамма того, что могло бы выйти.

– Из-за бури телефон сломан, – говорит она. – Просто жутко гудит, и все, я не слышу никаких гудков.

– Надень на себя что-нибудь, – говорю я ей, – возьми пикап, поезжай в город и привези их сюда.

– Я никуда не поеду в такую погоду! – взвизгивает она. – В тебя только что ударила молния, а теперь хочешь, чтобы я туда поперлась? Да на хрена? Тебя не волнует, что со мной будет?

– С тобой все будет в порядке.

– Тебе легко говорить. Молния не ударит в тебя дважды. Просто перепрыгнет через тебя и пригвоздит меня.

Она никуда не поедет, пока я каким-то образом не докажу, что она в безопасности. Это чертовки трудно сделать, пока я лежу непроизвольно подергиваясь.

– Доди, это мой ураган душ, а не твой. Он здесь из-за меня. Никто больше не пострадает прямо сейчас. Поезжай за доктором и шерифом Берком.

– Мама, – говорит она. – Я должна рассказать ей, что случилось. Может, она сможет сделать для тебя, что надо.

– Только не сию же секунду. Прямо сейчас мне надо, чтобы ты…

– Ладно, я поехала.

Она устраивает меня на диване как можно удобнее и укрывает простыней, которая прилипает к мази и сочащимся ожогам. Накидывает ветровку, берет ключи и уходит не сказав ни слова.

Я смотрю наверх, на лестницу, ведущую к закрытой двери в спальню моих братьев.

Дом дышит своей вековой историей. Столетие назад мертвые лежали в этой самой комнате и были выставлены в гробах напоказ на три дня, которые отводились для оплакивания. Мои предки оставались здесь долгими ночами. Я всё жду, что Джонни опять начнет барабанить в сетку, но он не показывается. Он выполнил свою задачу, в чем бы она ни состояла. Молюсь Богу, что меня не придет искать нога Херби. Хватило и прежних двух посетителей.

Доди застряла в грязи. Шины пикапа издают громкий скрежет, но она не включает полный привод. В ветровое стекло брызжут ил, грязь и гравий, а дождь отчаянно хлещет по машине. Она переключается с заднего хода прямо на третью передачу, взад и вперед, наконец ей удается раскачать машину и выбраться. Надеюсь, трансмиссия не откажет прежде, чем она доберется до города.

В обожженных местах начинает припекать. Я изо всех сил стараюсь не глядеть вниз и не осматривать себя, но, когда вздрагиваю, простыня больно трется о волдыри. Пробегаю пальцами по волосам, чувствуя, какими короткими и редкими они стали. К надбровным дугам невозможно прикоснуться.

Комнаты перешептываются с прошлым. Ветер разгуливает по крыше, и стропила стонут так, словно вот-вот прогнутся под тяжестью черного неба. Мы одни. Поэзия ушла, но наша ответственность за кровных родственников осталась. Я приношу Джонасу свои извинения. Я не должен был уговаривать Сару уйти, и наплевать на последствия. Не моим делом было спасать кого-то от невозможности обыденности. Они заслуживали своего шанса на провал в той же степени, как и все остальные.

Судорожно сдергиваю с себя простыню и карабкаюсь по лестнице. Все, что мои братья навлекли на меня, они навлекли и на себя, и мы пройдем через это вместе. Я дал такое обещание родителям много лет назад.

Наша ненависть – просто оборотная сторона нашей любви. Может, мы переживем это, а может, и нет. Больше нет никаких гарантий, если они когда-то и были. Теперь мы все не под защитой. Сам дом ведет себя беспокойно: ветер гуляет по чердаку и бревна трещат от сырости, будто стонут. Может, кто-то крадется по третьему и четвертому этажам, держа в руках серп или фотокамеру.

Вполне возможно, что так. Но меня больше волнуют пропавшие брови. Выступающие на лбу надбровные дуги кажутся просто огромными. Я мельком видел свое отражение в окне и знаю, что теперь легко мог бы сойти за любого из братьев. Меня переконструировали, чтобы вставить в нужное место.

Боль в боку усиливается с каждым шагом, словно Себастьян продолжает кусать меня, вгрызаясь в плоть так, чтобы наконец дать нашей сестре возможность родиться. Чтобы на свет появилось ее лицо, тело, а затем и имя. Как братья зовут ее там, в тени, хихикая в заточении своего невообразимого мозга? Как я должен к ней обращаться?

Постоянно раздаются раскаты грома и молнии разрывают ночное небо.

Я дохожу до двери.

Она не заперта.

Я открываю ее и лицом к лицу встречаюсь с темнотой, одержимый своей яростью и бесполезными стремлениями. Упрямый осел. Включаю свет.

Простыни и покрывала лежат на полу, свернутые в углу, как основа для гнезда. На оконном стекле остались отпечатки пальцев, но самих братьев здесь нет.

На стене слова.

ПРОНИКНОВЕНИЕ. ДОБАВЬ ЭТО В СВОЙ СЧЕТ ПОРАЖЕНИЙ, НО НЕ СБИВАЙСЯ С КУРСА. ЦЕНА НЕДОСТАТКОВ. СМЫСЛ. РАЗУМ НЕ УДОВЛЕТВОРЕН СЕКСУАЛЬНЫМ ВЛЕЧЕНИЕМ, И ЛИБИДО НЕ ИМЕЕТ ЦЕННОСТИ ДЛЯ ПОДКОРКИ. ЗНАЧЕНИЕ. ИРРАЦИОНАЛЬНЫЕ ЧИСЛА И ИХ ДЕСЯТИЧНЫЕ ДРОБИ ВСЕГДА НЕПРЕРЫВНЫ И НЕПЕРИОДИЧНЫ. ВЕТЧИНА ВСЕ ЕЩЕ В ДОМЕ.

Одиннадцатая глава

ДОКТОР ДЖЕНКИНС ТРОГАЕТ мои веки, светит фонариком и говорит:

– Аспирин немного снимет боль. Эта мазь хороша от ожогов, поэтому не трогай ее, даже если она пахнет как бордель Нового Орлеана во время отлива. Дрожь в конце концов прекратится. А может, и нет, – задумчиво качает он головой. – Тут ничего не поделать. Ты выжил, большинство бы – нет, так что скажи спасибо. Пей много жидкости. Читай Библию. Ах да, и никакого секса хотя бы пару дней. Посети в ближайшее время дантиста и замени пломбы. Хочешь в больницу?

– Нет.

– Так и думал.

Док приземистый и коренастый, с на редкость длинными гоминоидными руками, волосатыми костяшками пальцев, а из ушей торчат серые жесткие волоски, густые, как губка из проволоки. Он не носит галстук-бабочку, но, должно быть, действует оптическая иллюзия, потому что мне всегда кажется, что на нем такой галстук, я его прямо вижу. На доке плиссированный жилет и карманные часы с брелком из золотистых локонов. Живот у него немного подпрыгивает, когда он крутится по комнате, и если бы он хоть иногда улыбался, то выглядел бы веселым маленьким человечком.

– А что с Херби? – спрашиваю я.

– Хрустик-то? Ему теперь не помогут ни выпивка, ни секс. Этот лишенец обгорел как спичка.

Берк кривит губы и корчит рожи. В моем доме он не в своей тарелке. Он еще чувствует злость и досаду, но хочет выказать определенное почтение моему деду, которого уважал и боялся в детстве, и моей семейной истории. Поскольку