Город из воды и песка (ЛП) - Дивайн Мелина

Саша сгибает палец, добавляет второй, и удовольствие становится едва переносимым. Хочется, чтобы Саша занялся и членом. Войнов умоляет:

— Приласкай меня…

Саша не берёт в рот, он обхватывает левой ладонью ствол и начинает резко дрочить. Никакой пощады: пальцы безошибочно попадают по простате, рука сжимает и отчаянно дрочит. Войнов хочет за что-то схватиться, до одури хочет кончить, ёрзает спиной по простыне, нащупывает спинку кровати, упирается в неё ладонями, стонет, мечется, пытается свести колени, вскрикивает:

— Я люблю тебя!

И это так больно, больно и неописуемо хорошо, что Войнов чувствует, как напряжение достигает критической отметки, держится на ней несколько секунд, когда Саша, наконец, обхватывает губами головку и позволяет толкнуться ему в рот — и только потом напряжение разом падает. Саша принимает в себя семя и сглатывает. Ещё с минуту не отстраняется, мягко посасывает ещё чувствительную головку — и только потом отпускает, подтягивается к войновскому плечу.

Он тихо спрашивает, хотя, несомненно, знает ответ:

— Было хорошо?

— Хорошо — это не совсем то слово, — говорит Войнов, удивляясь, что вообще способен хоть что-то произнести.

Они лежат какое-то время, потерявшиеся во внезапно открывшейся тишине. Войнов просит через какое-то время:

— Обними меня… Покрепче, Сашенька…

И Саша его обнимает.

Войнов раньше вряд ли задумывался о… счастье. Мыслил как-то проще, узкими категориями, хорошо-плохо. Если сделаешь что-то и чувствуешь себя здо́рово — значит, хорошо, если отчего-то хочется биться головой о стену и скулить — ясно, что плохо. Счастье казалось настолько сложным понятием, чем-то многосоставным, запутанным, требующим выполнения энного количества действий и определённых условий, что Войнов даже и не пытался, не забивал себе голову.

Да, были какие-то представления: дом, собака, любимый человек рядом. Было эхо чужих мыслей, осмысление других судеб: призвание, реализация, найти себя и двигаться к собственной цели. Но всё это было так… расплывчато, далеко от него, как будто страницы энциклопедии, методички, кем-то оставленные заметки на дверце его холодильника. И вот только теперь, в тот момент, в Сашиных объятьях, он всё думал и думал, не мог остановиться. И даже «думал» — это совсем не то, неверное слово, он чувствовал, потому что сердцем: счастье — что это? Какое оно? Безумное, тихое, взрывное, сумасшедшее, долгожданное? Умиротворение и покой? Удовлетворение плодами и делами рук своих? Награда за долготерпение? За надежду и веру? За муки? За правду? За боль? Это что-то необходимое, сокровенное? То, без чего не жить и себя не мыслить? Или? Или?

Экзальтированные фанатики, готовые отдать жизнь за веру; пылкие влюблённые, считающие минуты до встречи; молодые матери, только прижавшие к груди новорожденных младенцев; отважные путешественники, первооткрыватели, едва ступившие на неизведанную землю — испытали ли они счастье, чувствовали ли на губах его вкус? Всё это по-прежнему казалось Войнову слишком сложным и слишком далёким, но одно он теперь понимал ясно, щемяще, а значит неоспоримо, правдиво: его ощущение, его образ и представление, его воплощение счастья — это Сашина голова у него на плече. Так просто. Тяжесть головы на плече и обвившие его руки, и ещё голос, конечно, Сашин голос — везде и всюду, вокруг Войнова и в нём, внутри, в кровеносном русле, в потоке, несущем кислород, а значит, жизнь, желание, желание жизни.

— Никит? Никита?

— М-м-м, Сашенька?

— Ты хотел бы жить вечно?

— Вопросики у тебя… Почему сейчас?

— Так хотел бы?

— Нет. Зачем?

— В смысле зачем? Ну, чтобы было… Чтобы не умирать. Не страдать. Не бояться умирать. Не стареть. Не болеть.

— А я не боюсь, Саш.

— Не боишься? Правда?

— Мне так кажется. Честно.

— Я думал, каждый хотел бы. Разве это плохо? Ну, знать, что будешь жить вечно.

— Ужасно скучно.

— Да ладно! Никита! Стебёшься?

— Сейчас? Когда два раза кончил с парнем, встречи с которым ждал, как манны небесной, как Аллах Мухаммеда, как пустыня дождя? Ха — ха — ха, — сказал с расстановкой Войнов. — Вообще вот ни капли.

— Так ты серьёзно? Ну ладно…

Санечка! Господи! Какие могут быть разговоры о вечностях? О далёком, несбыточном, метафизическом — если ты сейчас рядом? Живой, тёплый, такой осязаемый, близкий. И ведь это же правда никакие не вечности, просто вот в ста миллионах световых лет от…

Войнов прижимается вслепую, губами к Сашиной щеке — ромбик из четырёх родинок, вот он, его можно целовать и можно обвести пальцами, можно найти губами тонкое серебряное колечко в мочке уха. Это ли не счастье? Какие уж тут бескрайние непредставляемые вечности…

Вдруг Сашин телефон — неожиданно громко. Вот же блин! Так ведь и инфаркт получить можно!

— Сейчас. Прости.

Саша поднимается с постели — и вот уже Войнов один. Как и был долго-долго-предолго.

— Нет ещё… — в трубку. — Нормально. Всё в порядке. Да и не надо было. Я тебе говорил… Да перестань уже! Через час, может… Я не знаю. Постараюсь… Ладно. Это отец, — говорит Саша Войнову.

— Он волнуется. Я понимаю. Ты можешь дать ему номер моего телефона. Правда. Я не против.

— Никит, тебе пора. — Голос глухой такой. Сашин и уже как будто не Сашин.

Войнов бы заорал, забился, если бы мог, если бы ему было позволено, если бы сам себе позволил: «Только не сейчас! Нет, нет, нет! Я не хочу! На заставляй меня! Ну зачем ты так?! Я не хочу! Не могу, понимаешь?»

Но вслух только:

— Мы же ещё встретимся? Когда, Саш?

— Если хочешь, на этой неделе.

— Хочу, родной. Конечно хочу.

— Решим, ладно?

В ванной, когда Войнов одевается, свет кажется слишком ярким, ужасным, калечащим. Он уже знает, что через минуту уйдёт, ему придётся, и ничего с этим не сделать. Как ни убеждай себя, что встретятся. Как ни думай, что всё будет хорошо, всё получится, а поднимают голову и клацают алчущей пастью неверие и отчаяние — такие сильные, что с ними не справиться, они же мрачные ненасытные хищники: убежишь — догонят, найдут — не спрячешься.

Они прощаются около двери, целуются. У поцелуя горький растерянный вкус.

— Как ты доберёшься? — спрашивает Войнов.

— На такси.

— Напиши, когда будешь дома. Не забудь, ладно?

— Не забуду.

— Ну… пока? — Вопросительно — как же он сможет уйти? Всё что угодно! Только не это!

Пожалуйста! Что тебе стоит, Господи?

— Пока.

Рука на спине, Войнов последний раз крепко прижимается к Сашиному рту, и потом к щеке, замирает на мгновенье и сам отрывается, дёргает ручку двери, шаг за порог. Больше не вместе. Повязку к чёрту! Всё к чёрту! Как вышло, что он ушёл?! Бесконечный придурок! Непуганый идиот! А Саша остался. Как это вышло?

Войнов спустился на лифте, выскочил из гостиницы, быстрым шагом дошёл до машины (парковка точно была не видна из окна их номера), залез в багажник, нашёл синюю спортивную толстовку, которую так и не удосужился вытащить после последней тренировки (надо же — пригодилась!). Надел на себя толстовку, застегнул прямо под горло, чтобы не было видно рубашки. Проверил, все ли с собой: документы, ключи, деньги. Только тогда закрыл машину и так же быстро пошёл прочь. Приложение каршеринга показывало, что буквально ещё метров сто, и он будет на месте. Да, вот она — Войнов заметил бело-сине-жёлтую тачку.

Разблокировал двери, сел внутрь, осмотрелся, примерился к коробке передач, завёлся и стартанул. Вернулся назад к гостинице. В этот раз встал напротив входа.

Он прождал минут двадцать, всё это время убеждая себя, что всего лишь беспокоится о Саше, просто нужно убедиться, что он доехал домой целым и невредимым.

Это были невыносимые двадцать минут: долгие, бессовестные, неспокойные, когда Войнов вглядывался, как какой-то одержимый или просто преступник, в раздвижные гостиничные двери. И когда Саша показался, Войнов сразу его узнал — сердце подскочило, болезненно сжалось, и зачастило: Саша, Саша, Саша! Широкие мешковатые коричневые штаны со множеством карманов, зелёная худи, серая футболка (бох ты мой!) с Губкой Бобом, рюкзак на плече, кудрявые волосы. Войнов услышал, как Саша поздоровался с таксистом: «Добрый вечер!» — и даже если бы сердце не узнало (невозможно, совсем никак невозможно!), он бы понял, убедился по голосу.