Город из воды и песка (ЛП) - Дивайн Мелина

В начале девятого Войнов уже припарковался на стоянке гостиницы. Цифра три на панели в лифте — а руки уже и не дрейфят! — только внутри где-то сердце заходится, — третий этаж, коридор, повернуть направо, номер триста четыре.

Войнов вошёл, огляделся. В целом, всё так же, как и на картинке, что присылал Саша: при входе зеркало, вешалка, диванчик, напротив комодик, во второй комнате, то есть в спальне, большая кровать, тумбочки, тяжёлые шторы. Он не стал всё это особенно рассматривать — нырнул сразу в душ (сначала, конечно, отправил сообщение, что он на месте), чтобы успеть вымыться к Сашиному приходу. И навёл марафет прям аккурат к тому моменту, как услышал стук в дверь (даже постель не успел разобрать!).

Кинулся к двери — а, чёрт! — сначала повязка. Опять темнота — ладно… Когда-то же они смогут, как белые люди, нормально, ну!

— Саша… Сашенька…

Он не даёт говорить, затыкает поцелуем, ни страстным, ни нежным, ни соскучившимся, ни требовательным — просто голодным. И Войнов как-то сразу чувствует, хоть и отвечает, с большой охотой, что что-то с Сашей не то. Что-то не так — как будто поменялось, ожесточилось, и неясное пока, но довлеющее сделало Сашу другим. Всего лишь со вчерашнего их разговора, но другим. И что это? Что? Такое холодное, не просто странное, а чужое — вот верное ощущение. Войнов пытается понять, пока они целуются, пока Сашины руки терзают спину и ягодицы — совсем без церемоний, а лишь настойчиво требуя. Страх? Да, возможно. Какая-то досада? Злость? На кого? На него, на Войнова? Почему? С чего вдруг?

Войнов не хочет этого. Совсем. Совершенно. Такого вот Саши. Он пытается немного отстраниться и устранить это чувство, умягчить его как-то: лаской, любовью, прикосновением. Он шепчет и целует Сашу, попадая в щёку, в скулу:

— Счастье моё… Мальчик мой… Ненаглядный… Маленький… Как я соскучился… Я тоже, тоже очень соскучился. Подожди, Сашенька…

— Не надо, Никит. Перестань, — выговаривает Саша так, словно это не признания, а только лишь заученные фразы.

Войнов хочет его обнять, по-настоящему, крепко, и тянет к себе, но Саша успевает оттолкнуть, не слишком сильно, но сопротивление, нежелание обозначено. Не нужно этой любви, не нужно слов, нежностей.

— Саш, что случилось? Я что-то не так сделал?

— Нет, всё отлично. Пойдём в постель. Или ты хочешь здесь? Здесь, да?

На Войнове один только халат. И Саша его просто стаскивает, рывком, как помеху. Приходит ощущение — первый раз, вот так, в преддверии секса, — что он голый и обнажение это неприятно стеснительное, неправильное какое-то, как будто его собираются показывать на медицинском консилиуме или форуме: мол, посмотрите, экземпляр какой, такая чудесная патология! Сейчас мы его изучим целиком и полностью. Доскональненько!

Войнов вцепляется Саше в руку:

— Саш, что происходит? Тебе что-то отец сказал? Подожди же ты…

Саша проходится языком от уха до ключицы, по плечу, по шее — стремительно, мокро, настойчиво, целует грудь, выкручивает до боли сосок, и Войнов вскрикивает, а Саша шепчет, шепчет, жарко и влажно около уха:

— Ты что, не хочешь? Я тебя ужасно хочу.

Сминает задницу, проводит ладонью под ягодицей, между бёдрами, задевает мошонку, и тело отзывается немедленным возбуждением. Он падает на колени и заглатывает. До конца, почти сразу. И да, тело подводит, не сопротивляется. Саша сосёт с маниакальной жадностью и при этом терзает его, тискает — тоже как-то остервенело, сильно слишком, не страстно, а именно голодно.

— Хочешь, трахну?

Войнов хочет, но не так, не так, ему теперь не нравится, как это звучит, как Саша произносит это «трахну».

— Я буду очень стараться. Но если не хочешь, то отсосу только. Как скажешь…

И Войнов, конечно, говорит:

— Хочу. Дай мне руку. Пойдём в постель.

Он сжимает Сашины пальцы, как гарант какой-то надежды, но тщетно, тщетно. Саша его просто опрокидывает и уже на постели снова ненасытно целует, прикусывая соски и кожу на плечах и предплечьях. Саша его сгибает и вертит, как куклу, а Войнов позволяет себя сгибать и крутить. И позволяет вылизывать, растягивать. И не прикасается к Саше, потому что тот рычит, предупреждая:

— Я сам. Я всё сделаю сам.

Сам растягивает, протискивается и замирает внутри на какое-то время. Бездвижно. Наверное, от избытка чувств. Потому что в первый раз. Пусть и так, как у них сейчас получилось — ненормально и бешено. Но ему, наверное, страшно?

— Всё хорошо, Саша, двигайся, — подбадривает его Войнов, а самому одного только хочется — свернуться, сомкнуться, скукожиться. Закрыться, как улитке в своём тонком убежище, призрачном улиточьем домике, но он, напротив, лишь открывается, позволяет, впускает, терпит без слова упрёка, хотя теперь уже и совсем без надежды, гулко, глухо, без музыки. — Только не слишком быстро… Очередь на мою задницу, знаешь, не очень-то длинная. — Шутка выходит кривая, дурацкая, и она совсем не заводит, а как-то даже отрезвляет и делает весь процесс только ещё более стыдным, сконфуженным.

Саша бьётся в него, их тела бьются друг о друга без оглядки, без нежности, не сливаются — приближаются и отталкиваются. Саша берёт его, но только плоть, душа — без надобности. Саша бьётся в него, а у Войнова в голове бьётся едкая, невыносимая похабщина:

— Дерут ли тебя, девица?

— Дерут, дедушка!

— Хорошо ли дерут, красная?

— Хорошо, батюшка!

— Так чего же тебе надобно, окаянная?!

— Любви, дедушка. Душевной приятности…

— Тьфу! Дура ты горемычная! Ебут — и радуйся!

Войнов чувствует, как оргазм подступает мощной, ясной, но непривычной, не расслабляющей, а лишь необходимой, вынужденной волной — чтобы взорвать и смести, оставив после себя оглушающее опустошение.

Саша кончает громко, мучительно — Войнов чувствует, как он, изливаясь, содрогается. И сам Войнов кончает следом, буквально через минуту — тоже со звуком на полную и так же мучительно.

Рукой и локтем Войнов касается ткани Сашиной одежды, и, кажется, то, что на нём надето в этот раз, — ещё более плотное, чем в прошлый, когда Саша совершенно точно был в штанах и футболке. Теперь вместо футболки толстовка, наверное. Это всё, о чём Войнов хочет и может думать, чтобы ни на секунду не оставаться наедине с мыслями о том, что между ними произошло. Не имея на это даже небольшой, крошечной смелости.

Саша говорит:

— Я в ванную.

Войнов на это даже не отзывается.

Когда Саша уходит, Войнов ничего не чувствует — опустошение накрыло и голова неприятно гулкая. Это должно было быть удовлетворение, но вместо него суррогатом — опустошение. Но ему себя не жалко. И ему не больно. Просто — не по себе. Неприятно. Нехорошо, одним словом. Войнов накрывается с головой одеялом и прижимает руки к глазам через чёртову маску, которая его уже совсем не напрягает. Странным кажется только то, что на ощупь повязка стала влажная. Но Войнов её больше даже снять не пытается. За каким хреном? Господи…

Саша возвращается минут через десять, и Войнов просит его забрать пакет, который он так и оставил у двери, когда вошёл в номер. Саша спрашивает:

— Что там?

— Так. Ерунда. Ничего особенного, — отвечает Войнов.

— Ты пойдёшь в ванную? — спрашивает Саша.

— Не сейчас. Можно я останусь тут? Всё равно до двенадцати оплачено. Мне завтра опять на работу. Хоть высплюсь.

— Правда хочешь остаться?

— Да. Почему нет? Мы всё равно вместе не ездим. Что я теряю?

— Хорошо, — соглашается Саша. Подходит к кровати и целует Войнова в губы. — Я пойду тогда, ладно?

— Конечно. Напиши мне, когда доедешь. Только я отвечать, наверное, не буду… Может, засну уже. Но утром увижу.

— Ладно.

— Пока?

— Пока, Никита.

Зашуршал пакет. Дверь открылась. И потом хлопнула.

Зачем он остался? Зачем это всё? Зачем он вообще живёт? Никчёмный, ненужный, бессмысленный. Господи…