Vita Nostra. Собирая осколки - Марина и Сергей Дяченко

– Она белая, – сказал Валя и прикусил язык.

– У меня сдвинуто восприятие спектра, – без удивления призналась Алиса и поставила орхидею снова на тумбочку. – То, что мы видим, и то, что существует объективно, это разные же вещи. Эта орхидея малиновая. Ты видишь ее белой, а на самом деле она, может быть, вовсе не орхидея.

Завозился в клетке хомяк, будто пожелав вставить и свою реплику. Алиса смотрела на цветок так внимательно, словно выполняла мысленное упражнение. Валя понял, что ее напор, когда-то смутивший его, был истерической реакцией на пережитый шок.

– Я не люблю хомяков, – виновато сказала Алиса.

Валя положил ладони ей на плечи и почти силой усадил на кровать. Еще вчера, воображая себе это свидание, он покрывался испариной и чувствовал, как приливает кровь повсюду где надо и где не надо, до звона в ушах. А теперь сердце колотилось напрасно, кровь подевалась куда-то, и Валя чувствовал себя пустым и холодным, как серпентарий, откуда выпустили всех змей. Похоже, правду он сказал близнецам об этом свидании: «Мы посидим поговорим…»

Алиса, кажется, даже говорить не желала – сидела и смотрела в сторону. Валя досчитал до трех, собрался с силами и поцеловал ее в губы – как умел, целомудренно. Еле коснулся. Получился звук нежный и немного смешной, и, чтобы услышать его снова, Валя поцеловал еще – чуть касаясь, и на этот раз почувствовал вкус малины и соли. Малина – наверное, блеск для губ, а соль – это Алиса и есть, то, что существует объективно…

С покачнувшейся тумбочки полетела на пол орхидея. Сетка кровати всхлипнула, принимая двойной вес. Вкус соли вел его; не то океан, куда лезет новорожденная черепашка, не то засохшая ленточка пота на животе.

Алиса наконец-то и сама ощутила этот вкус. Валя не спешил – не опыт, только инстинкт подсказывал ему, что спешить не надо, что они оба должны почувствовать и мед, и соль на губах, и новый, дурманящий запах. Алиса обняла его и стала отвечать, не напористо, как раньше, а нежно, но с каждой секундой смелее. И Валя почуял, что их ритмы совпали и все теперь должно соединиться, как если бы две сферы, совмещенные в центре, пожелали восстановить общую площадь поверхности…

И, вспомнив упражнение, Валя присвоил Алису. Он стал Алисой, оставаясь при этом собой. В гормональном потоке, который нес его сейчас, он ничего не понял и не испугался, как если бы настоящий секс, о котором он раньше только читал и смотрел кино, и должен быть таким: ты чувствуешь партнера, ты и есть партнер.

Он узнал о ней все: что она теперь боится дождя. Что у нее болезненные месячные. Что она втайне мечтает сбежать из Института. Что единственная подруга была у нее в первом классе, а потом родители переехали в другой город и ни с кем не удалось больше так подружиться. Что она хочет замуж за Валю, пусть кто-то рядом будет не чужой…

И еще через четверть вздоха Валя увидел, что девушка Алиса со своими страхами и фантазиями – отражение чего-то большего и гораздо более важного. Потоки смыслов, слои, сочетания абстрактных образов, которые Валя не умел понять, но которые менял одним своим присутствием.

И вот тогда он испугался. И попытался оттолкнуть, исторгнуть из себя Алису, но они были единым целым, и, барахтаясь, Валя все глубже проваливался в зыбкие чужие конструкции. Сходя с ума от ужаса, он готов был вывернуться наизнанку…

В этот момент загрохотала дверь. Кто-то колотил в нее ногами. От ударов грянулся на пол стул, игравший роль засова, а хлипкая защелка задребезжала, подавая сигнал, что долго не продержится.

Валя заново почувствовал свое тело. Увидел комнату. Клетку с хомяком. Орхидею на полу. Увидел себя – штаны почему-то болтались на щиколотках, рубашку он расстегнул, но не снял, зато Алиса, совершенно голая, пыталась забиться под одеяло. Валя успел встретиться с ней глазами: она поняла, что произошло?! Похоже, что нет. Стук в дверь сработал, как стоп-кран, и теперь Алиса помнила только, что она голая в чужой постели и сейчас сюда ворвется, судя по грохоту, вооруженный отряд морали и нравственности.

– Занято! – рявкнул Валя и тут же истерически засмеялся. Вскочил, натягивая трусы и штаны. Ловко укрыл Алису одеялом – с головой. Защелка доживала последние секунды.

– Кто там? – Валя бережно поднял орхидею и водрузил обратно на тумбочку.

– Который час? – тихо и злобно спросили с той стороны двери. Валя глянул на часы…

– У нас еще минута, – сказал с достоинством. – Ты нарушаешь договор.

– Открывай!

– Артур, минута. И все.

– Я засек, – сказали из-за двери после паузы.

Валя склонился над постелью. Приподнял одеяло, погладил теплый затылок:

– Слушай… Было же классно, да?

Он боялся встретиться с ней взглядом. Не потому, что стеснялся или чувствовал себя виноватым. Боялся понять, что она все-таки осознала, что он с ней сделал…

Или чуть не сделал, содрогнувшись, подумал Валя. Я готов был ее разобрать, как ребенок игрушку. Притом, что я не понимал, как это все устроено…

– Отвернись, – прошептала Алиса.

Все повторялось – Валя снова отвернулся к окну, ожидая, пока она оденется. Разве что дождь не стучал по карнизам снаружи. Ох, как она боится простого дождя…

Не думать об этом, сказал себе Валя. Потом.

– Готово, – шепотом сказала Алиса.

Валя обернулся: она стояла, полностью одетая, немного лохматая, с орхидеей в руках. Одеяло было криво наброшено на постель.

Валя подошел к ней и поцеловал, едва коснувшись губ. Получился звук нежный и немного смешной. И по тому, как она смотрит и как улыбается, Валя понял: она не помнит, или не поняла, или не смогла считать информацию. Она, кажется, даже очень счастлива, несмотря на стук в дверь…

Дверь снова загрохотала, готовая слететь с петель.

– Время!

– Было классно, – прошептала Алиса.

Прохожие шарахались с его пути: Пашка шатался, и его то и дело тошнило. Золотые монеты вылетали в придорожную листву, поначалу он зачем-то подбирал их, потом опомнился и выбросил целую пригоршню, и они зазвенели и раскатились в темноте.

Дело не в тех считаных минутах, когда он был хомяком и был потом мертвым. Дело в том, что Пашка помнил лицо Артура над собой, лицо человека, склонившегося над хомячьей клеткой. Лицо, которое Пашка каждый день видел в зеркале и теперь не узнавал; все, чего тщетно добивалась толпа психологов в их детстве и отрочестве, осуществилось в один момент. Тонкие связи, тянувшиеся между братьями, живые нервы, которые рубили, резали и рвали и которые восстанавливались всякий раз, – теперь их выжгли, и Пашка боялся, что при встрече не узнает брата.

Круг по ближним улицам Торпы привел его в чувство. Решение пришло быстро, понятно,