Повести - Юрий Алексеевич Ковалёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Давно была поездка... Трудно вспомнить... Кажется, мы все время были вместе... — протянул Авруцкий.
— Так, ладно, — усмехнулся Трофимов. — А что вы, товарищ Киселев, скажете о главном обвинителе, Сиротине? О его заявлениях?
— Ничего не могу сказать, — вздохнул Киселев. — Это как раз тот случай, когда человек должен доказывать, что он не верблюд. И доказательств не подберешь! Единственное мое спасение в том, что вы мне поверите на слово: я не верблюд! Ничего подобного никогда не было и не может быть! — Киселев говорил спокойно, только пальцы, вцепившиеся в кромку обтянутого сукном стола, слегка подпрыгивали, показывая, чего стоит это спокойствие их хозяину.
Торжествующая улыбка пробежала по губам Сиротина. Лека, не таясь, толкнул его коленом: наша, мол, берет.
— Рано торжествуете победу! Правда все равно выплывет! — встал Григорий рядом с Киселевым. — Вам плохо, Анатолий Петрович? Товарищ Трофимов, давайте разбор отложим!
— Извините, пожалуйста, — виновато сказал Киселев. — Если можно, давайте хоть на несколько часов отложим, а то моему потрепанному мотору, — взялся он за грудь, — слишком большая нагрузка...
— Завтра в это же время соберемся... Доведем дело до конца, — бесстрастным голосом проговорил Трофимов.
Но собираться комиссии уже не пришлось. Утром у столовой Трофимов снова поджидал Григория.
— Ну, вот, почти вся комиссия в сборе, — бодро начал Трофимов, хотя во всей его фигуре царила какая-то растерянность. — И хорошо! Больше заседать не придется. Сиротина вчера вечером органы взяли.
— Как взяли? — даже опешил Григорий.
— А вот так, — торжествующе сверкали прячущие глаза очки Трофимова. — Знаете, что это за гусь Сиротин? Да он и никакой не Сиротин, а Мирютин! Его, оказывается, давно разыскивали. В сорок первом под Москвой сдался в плен добровольно... И выплыл только в сорок четвертом году в нашем госпитале, где стал Сиротиным. А чем три года занимался этот «защитник Родины»? — вскинул голову Трофимов. — Вот то-то и оно! У Хутуриди он тоже деньги взял, только не для Анатолия Петровича, а для себя. И вот теперь он еще выступает в роли борца за правду! Да, если у человека такое гнилое нутро, это всегда скажется! — кипятился Трофимов. — Вот какие дела-то, — помолчав, сокрушенно покачал головой Трофимов. — Сколько еще нечисти, Корсаков, бродит по свету, сколько нам с тобой еще предстоит повозиться! А ты не хотел разбором заниматься! Видишь, как все обернулось? Слушаться всегда нужно старших! Ну, иди, иди, трудись...
Григорий во все глаза смотрел на Трофимова. Тот махнул на прощание рукой и не спеша направился к автобазе.
Кто-то тронул Григория за руку. Он оглянулся: Шин! Рядом, выставив по-бычьи голову с пышной шевелюрой, высился Лека.
— Гриша... Прости нас... И директора уговори... Пусть тоже простит... по пьянке нас Сиротин заставил подписать... «Закат» обещал устроить невиданный...
Григорий брезгливо поморщился.
— Значит, за бутылку водки вас можно купить и продать? А то, что вы невиновного человека могли под тюрьму подвести? Это как? Ему — в чужом пиру похмелье?
— Да уж так получилось... — заюлил глазами Лека, переминаясь с ноги на ногу. — Сиротин уговорил: «Все равно, — говорит, — вас очкастый под срок подведет... Хапуга!.. Лапошник!..»
— Ребят, говорит, обирает, — поддержал его Шин. — А туда же, под честного работает... И сказал, с кого он деньги требует. Потом, говорит, пишите и вы заявление, больше подписей — лучше поверят. А что он вор, говорит, я отвечаю! Продиктовал, что написать, мы и написали...
— Смотреть на вас, подлецов, противно! — прервал их Корсаков. — Не знаю, что решит директор, но я бы на его месте за такие фокусы вас туда спровадил, куда вы его упечь собирались. Не хочется еще одного персонального дела заводить, а то бы я об вас заводную ручку изломал. Случись быть на фронте вот с такими, как вы! И в цепи рядом лечь нельзя, не то что в разведку пойти!
— Ну ты, Гриша, фронт не трогай, не надо... — с униженной улыбкой попросил Лека. А в голосе его звучала затаенная угроза.
— Я попрошу директора, — не обращал внимания на Леку, продолжал Григорий, адресуясь к Шину, — попрошу, чтобы ни в коем случае не прощал вас и размотал за вашу подлость на всю железку! Такие вещи не прощаются!
— Нет, ты посмотри, что за человек Анатолий Петрович, — делился с Головановым Григорий. — Другой бы загнал эту шайку-лейку куда Макар телят не гонял, а он только грустно улыбается и головой качает: месть, мол, не в наших принципах. Сейчас, говорит, еще из них можно людей сделать настоящих. А потом будет поздно... И кто-то же, говорит, должен с ними повозиться? Не знаю, — вздохнул Григорий, — или я чего-то недопонимаю, но до меня это ангельское всепрощение не доходит...
— Так уж и не доходит? — переспросил Иван.
— Не доходит.
— А чего же ты тогда в инвалида не запустил бутылкой, которой он швырнул в тебя?
— Ну, — хмыкнул Григорий, — это же совсем другое дело!
— Не совсем уж оно и другое, — спокойно парировал Иван. — Просто очень часто мы чувствуем свою вину там, где, на первый взгляд, ее совсем нет. И казним себя в душе: опять что-то или кого-то проглядели. Отсюда и всепрощение...
— Ты, правда, так думаешь, Ваня? — тихо спросил Григорий и почувствовал крепкое пожатие. —