Пробуждение - Михаил Михайлович Ганичев

— Так что, так чего скажешь?..

— Что говорить! Пусть приезжает! — отозвалась жена и поправила стул. Смахивая ладонью с сиденья пыль, тут же равнодушно проговорила: — Места хватит!

Сказав это, Антонида Петровна, приподнимая на груди сорочку, ушла досыпать.

Лай собаки, приближаясь к дому Коптиевых, стал громче. Николай Николаевич загасил свет и, откинув штору, тревожно всмотрелся в темноту, постоял, прислушиваясь, а потом пошел вслед за женою в спальню.

Пассажирский поезд, подрагивая на стыках, быстро бежал вперед. По обе стороны дороги высился лес, густой и сырой. Потом он отодвинулся к горизонту. Близ железной дороги промелькнули две-три деревушки, стадо коров, пастух верхом на коне. Пастух чутко вслушивался в стук колес, нарушавший тишину, и долго провожал глазами зеленые вагоны, на которые падал дождь и по стенам вагонов стекал на рельсы.

Павел поставил на стол кулаки, один на другой, и, опершись на них подбородком, смотрел в вагонное окно, за которым от самой Вологды тянулись леса. Он вспомнил, как после смерти матери они с отцом переехали в дальнюю деревню. В огороде, перед отъездом, они сожгли ненужные вещи. Отец долго шевелил палкой едва тлевшую груду пепла и все думал и думал о жене, о судьбе, которая так безжалостна к одним и так щедро осыпает дарами других. Ветер трепал у него на голове волосы, поседевшие вдруг за одну ночь, а дым от тухнувшего костра лез в глаза, и он непослушной рукой вытирал слезинки, бежавшие одна за другой по небритым щекам. Павел тогда не плакал, хотя ему было жалко оставлять дом и старые вещи.

Потом отец пошел к председателю колхоза и выпросил машину. Когда они выехали за деревню, Павел неожиданно спросил:

— Батя, а зачем мы от мамки уезжаем?

После этих слов отец отвернулся в сторону. Чем-то острым вдруг больно резануло сердце, сразу же перехватило в горле, потом, с трудом переводя дыхание, все так же не глядя на Павла, глухо ответил:

— Вырастешь, Паша, тогда поймешь!

Когда прошло несколько лет и Павел заметно подрос, отец объяснил, что тяжело было оставаться там, где ежедневно каждая грядка, каждый куст напоминали бы ему о жене.

И вот теперь он, Павел, уезжал от отца.

Отец, прощаясь, сдернул с седой головы кепку и горько стоял под дождем длинный и худой, в резиновых сапогах и фуфайке. Туманом застилало у него глаза. Тяжелым мутным пятном проплыла в этом же тумане вся его жизнь от начала и до конца — война, плен, смерть любимой жены. Он думал о том, как будто бы совсем еще недавно косили они с женой траву, сгребали в копны, стоговали. Павел, тогда еще маленький, сидел в стороне и играл на дудке, сделанной отцом. Жена часто подходила к Павлу, целовала, а в минуты отдыха плела ему из цветов венок. А когда возвращались домой, Павел по-детски радовался, что отец давал подергать за вожжи. А теперь вот и жены нет и Павел уезжает навсегда из дому.

Но что поделаешь? Жизнь в тихой деревне, где весной и осенью грязь по самые уши, где один покосившийся клуб на всю округу, где даже невест меньше, чем пальцев на одной руке, надоела Павлу до тошноты, и его потянуло в город, такой большой и такой красивый, в котором отработал семь часов — и гоняй собак по улицам.

В поезде Павел украдкой следил за мужиком, обросшим волосами, который протянул на полке ноги в огромных кирзовых сапогах, густо начищенных дегтем. Мужик тоже стал смотреть на Павла, но совершенно спокойно. У него был один глаз с темным зрачком, второй глаз незнакомец туго перевязал давно не стиранным бинтом. Что-то неприятное было в облике незнакомца. Такие нарочно ездят по дорогам, чтобы украсть что-нибудь. Отец, провожая, говорил ему про таких. Господи, каким беспомощным чувствует себя человек, когда остается один на один вот с таким зверем! Ишь, бандюга, глаз завязал, а второй так и зыркает по сторонам, так и ищет! Может, специально завязал, чтоб отвести подозрение.

Поезд быстро несся под уклон: та-та-та, та-та-та. Вагоны на стыках бросало из стороны в сторону, а вместе с ними бросало Павла. Та-та-та. Та-та-та. У Павла на лбу выступили капли пота. Они холодные, как шляпки гвоздей на морозе. Внутри него вертелось тяжелое колесо страха. Только бы оставил в покое!

Незнакомец хрипло рассмеялся и как-то чересчур равнодушно спросил:

— Далече едешь?

— Чего? — Павел хотел послать его к черту, но сжал зубы. В конце концов, что ему надо!

— Далече, спрашиваю, едешь? — повторил вопрос незнакомец и вдруг опять усмехнулся, да так, что Павлу стало жутко.

Незнакомец засунул руку во внутренний карман. За ножом полез, гадюка. Не обманешь. В купе они были одни, и Павел приготовился к драке, но мужик, обросший волосами, достал кусок когда-то белой тряпки, которая, видимо, все еще служила носовым платком, и высморкался.

— В город, куда же еще? — У Павла не было никакого желания пускаться в разговоры, но, поскольку незнакомец интересуется, приходилось отвечать.

— Ах вот как! Так что же, насовсем? Иль в гости? — Незнакомец в упор посмотрел на Павла.

Дождь… Дождь… Капли ударяют в стекла вагона и не прямо, а как-то наискосок стекают вниз, размазываются по стеклу.

— На работу хочу устроиться. Мне уже семнадцать.

— Насчет документов-то ничего?

Ах, сволочь обросшая, до чего надоел! Может, хватит зубы заговаривать? Все спрашивает, а сам с чемодана глаз не спускает. А чего там брать? Учебники, старенькое белье да бутылка водки для дяди. Павел уставился на крючок за спиной незнакомца.

Но вот тот тяжело протопал через купе большими сапогами и вышел из вагона, поправляя на глазу бинт.

В первое мгновение Павел готов был рассмеяться. Как хорошо, когда все страхи рассеиваются и тебе вдруг становится легко и весело.

Только Павел приготовился поудобнее сесть, как в купе к нему забежал поросенок, мужик в тельняшке и дед с бородой. Поросенок юркнул под лавку, на которой сидел Павел. Мужик в тельняшке полез следом.

— Пымал его? Пымал? — выспрашивал старик у мужика, стараясь наклониться и заглянуть под лавку.