Поэзия английского романтизма XIX века - Уильям Блейк

1802

Мучительные сны

Перевод Е. Витковского

[168]

Пред тем, как лечь в постель свою,Я на коленях не стоюИ не творю молитвы вслух,Но медленно смиряю дух,Предавшись вере и мечте, —Смежаю веки в темноте,И, отрешившись от судьбы,Забыв заботы бытия,Я к небу возношу мольбы,И чувствует душа моя,Что слаб, но не отвержен я,И воскресают в мире вновьНадежда, мудрость и любовь.

Настала ночь. Во власти чарЯ напрягал в молитве ум,Пытаясь отогнать кошмарБесовских образов и дум,Зловещий строй: толпу теней,И месть, которой нет черней,И все обиды прошлых дней,Я зрил: презренных, что сильныИ злобой вооружены,И мерзостных желаний власть,И худшую из худших страсть,Роились сонмища впотьмах, —О, тяжкий стыд! О, душный страх!Дела, таимые от всех,Известны всем, и не поймешь,В чем — благость, в чем — гееннский грех;Кругом мучительная ложь,Что сердце мает и томит:О, горький страх! О, душный стыд!

Так, в потрясенье, для меняДве ночи минуло, два дня,И сон бессонный в тишине,Казался хуже смерти мне.На третью ночь — все тот же сон,Я был кошмаром пробужден,И он не уходил, хотяЯ плакал горько, как дитя.Лишь слезы мне могли помочьТогда, в мучительную ночь.Я постигаю: сужденаТакая мука лишь тому,Чья жизнь соблазнами полна,Кто обречен сойти во тьму,Кто носит в сердце вечный адИ знает — нет пути назад.Пусть он терзается во сне.Но отчего все это — мне?Одной любви взыскую я,Ведь истинна любовь моя!

1816

ВИЛЬЯМ ВОРДСВОРТ

Ночь

Перевод А. Ибрагимова

[169]

Ночное небоПокрыто тонкой тканью облаков;Неявственно, сквозь эту пелену,Просвечивает белый круг луны.Ни дерево, ни башня, ни скалаЗемли не притеняют в этот час.Но вот внезапно хлынуло сиянье,Притягивая путника, которыйЗадумчиво бредет своей дорогой.И видит он, глаза подъемля к небу,В разрыве облаков — царицу ночи:Во всем ее торжественном величьеОна плывет в провале темно-синемВ сопровожденье ярких, колких звезд:Стремительно они несутся прочь,Из глаз не исчезая; веет ветер,Но тихо все, ни шороха в листве…Провал средь исполинских облаковВсе глубже, все бездонней. НаконецВидение скрывается, и ум,Еще восторга полный, постепенноОбъемлемый покоем, размышляетОб этом пышном празднестве природы.

25 января 1798

Тёрн

Перевод А. Сергеева

[170]

— Ты набредешь на старый ТёрнИ ощутишь могильный холод:Кто, кто теперь вообразит,Что Тёрн был свеж и молод!Старик, он ростом невелик,С двухгодовалого младенца.Ни листьев, даже ни шипов —Одни узлы кривых сучковВенчают отщепенца.И, как стоячий камень, мхомОтживший Тёрн оброс кругом.

Обросший, словно камень, мхомТерновый куст неузнаваем:С ветвей свисают космы мхаУнылым урожаем,И от корней взобрался мохК вершине бедного растенья,И навалился на него,И не скрывает своегоУпорного стремленья —Несчастный Тёрн к земле склонитьИ в ней навек похоронить.

Тропою горной ты взойдешьТуда, где буря точит кручи,Откуда в мирный дол онаСвергается сквозь тучи.Там от тропы шагах в пятиЗаметишь Тёрн седой и мрачный,И в трех шагах за ним виднаЛожбинка, что всегда полнаВодою непрозрачной:Ей нипочем и суховей,И жадность солнечных лучей.

Но возле дряхлого кустаТы встретишь зрелище иное:Покрытый мхом прелестный холмВ полфута вышиною.Он всеми красками цветет,Какие есть под небесами,И мнится, что его покровСплетен из разноцветных мховДевичьими руками.Он зеленеет, как тростник,И пышет пламенем гвоздик.

О боже, что за кружева,Какие звезды, ветви, стрелы!Там — изумрудный завиток,Там — луч жемчужно-белый.И как все блещет и живет!Зачем же рядом Тёрн унылый?Что ж, может быть, и ты найдешь,Что этот холм чертами схожС младенческой могилой.Но как бы ты ни рассудил,На свете краше нет могил.

Ты рвешься к Тёрну, к озерку,К холму в таинственном цветенье?Спешить нельзя, остерегись,Умерь на время рвенье:Там часто Женщина сидит,И алый плащ ее пылает;Она сидит меж озеркомИ ярким маленьким холмомИ скорбно повторяет:«О, горе мне! О, горе мне!О, горе, горе, горе мне!»

Несчастная туда бредетВ любое время дня и ночи;Там ветры дуют на нееИ звезд взирают очи;Близ Тёрна Женщина сидитИ в час, когда лазурь блистает,И в час, когда из льдистых странНад ней проносится буран, —Сидит и причитает:«О, горе мне! О, горе мне!О, горе, горе, горе мне!»

— Молю, скажи, зачем онаПри свете дня, в ночную пору,Сквозь дождь и снег и ураганВзбирается на гору?Зачем близ Тёрна там сидитИ в час, когда лазурь блистает,И в час, когда из льдистых странНад ней проносится буран, —Сидит и причитает?Молю, открой мне, чем рожденЕе унылый долгий стон?

— Не знаю; никому у насЗагадка эта не под силу.Ты убедишься: холм похожНа детскую могилу,И мутен пруд, и мрачен Тёрн.Но прежде на краю селеньяВзгляни в ее убогий дом,И ежели хозяйка в нем,Тогда лови мгновенье:При ней никто еще не смелВойти в печальный тот предел.

— Но как случилось, что онаНа это место год от годуПриходит под любой звездой,В любую непогоду?— Лет двадцать минуло с поры,Как другу Марта Рэй вручилаСвои мечты и всю себя,Вручила, страстно полюбяЛихого Стива Хилла.Как беззаботна, весела,Как счастлива она была!

Родня благословила ихИ объявила день венчанья;Но Стив другой подруге далДругое обещанье;С другой подругой под венецПошел, ликуя, Стив беспечный.А Марта, — от несчастуых думВ ней скоро помрачился ум,И вспыхнул уголь вечный,Что тайно пепелит сердца,Но не сжигает до конца.

Так полугода не прошло,Еще листва не пожелтела,А Марта в горы повлеклась,Как будто что хотелаТам отыскать — иль, может, скрыть.Все замечали поневоле,Что в ней дитя, а разум дикИ чуть светлеет лишь на мигОт непосильной боли.Уж лучше б умер подлый Стив,Ее любви не оскорбив!

О, что за грусть! Вообрази,Как помутненный ум томится,Когда под сердцем все сильнейМладенец шевелится!Седой Джером под РождествоНас удивил таким рассказом:Что, в матери набравшись сил,Младенец чудо сотворил,И к ней вернулся разум,И очи глянули светло;А там и время подошло.

Что было дальше — знает бог,А из людей никто не знает;В селенье нашем до сих порТолкуют и гадают,Что было — или быть могло:Родился ли ребенок бедный,И коль родился, то каким,Лишенным жизни иль живым,И как исчез бесследно.Но только с тех осенних днейУходит в горы Марта Рэй.

Еще я слышал, что зимойПри вьюге, любопытства ради,В ночи стекались смельчакиК кладбищенской ограде:Туда по ветру с горных кручСлетали горькие рыданья,А может, это из гробовРвались наружу мертвецовНевнятные стенанья.Но вряд ли был полночный стонК несчастной Марте обращен.

Одно известно: каждый деньНаверх бредет она упорноИ там в пылающем плащеТоскует возле Тёрна.Когда я прибыл в этот крайИ ничего не знал, то вскореС моей подзорною трубойЯ поспешил крутой тропойВзглянуть с горы на море.Но смерклось так, что я не могУвидеть собственных сапог.

Пополз туман, полился дождь,Мне не было пути обратно,Тем более что ветер вдругОкреп десятикратно.Я озирался, я спешилНайти убежище от шквала,И, что-то смутно увидав,Я бросился туда стремглав,И предо мной предстала —Нет, не расселина в скале,Но Женщина в пустынной мгле.

Я онемел — я прочиталТакую боль в погасшем взоре,Что прочь бежал, а вслед неслось:«О, горе мне! О, горе!»Мне объясняли, что в горахОна сидит безгласной тенью,Но лишь луна взойдет в зенитИ воды озерка взрябитНочное дуновенье,Как раздается в вышине:«О, горе, горе, горе мне!»

— И ты не знаешь до сих пор,Как связаны с ее судьбоюИ Тёрн, и холм, и мутный пруд,И веянье ночное?— Не знаю; люди говорят,Что мать младенца удавила,Повесив на кривом сучке;И говорят, что в озеркеПод полночь утопила.Но все сойдутся на одном:Дитя лежит под ярким мхом.

Еще я слышал, будто холмОт крови пролитой багрится —Но так с ребенком обойтисьНавряд ли мать решится.И будто — если постоятьНад той ложбинкою нагорной,На дне дитя увидишь ты,И различишь его черты,И встретишь взгляд упорный:Какой бы в небе ни был час,Дитя с тебя не сводит глаз.

А кто-то гневом воспылалИ стал взывать о правосудье;И вот с лопатами в рукахК холму явились люди.Но тот же миг перед толпойЦветные мхи зашевелились,И на полста шагов вокруг Трава затрепетала вдруг,И люди отступились.Но все уверены в одном:Дитя зарыто под холмом.

Не знаю, так оно иль нет;Но только Тёрн по произволуТяжелых мрачных гроздьев мхаВсе время гнется долу;И сам я слышал с горных кручНесчастной Марты причитанья;И днем, и в тишине ночнойПод ясной блещущей лунойПроносятся рыданья:«О, горе мне! О, горе мне!О, горе, горе, горе мне!»

Март — апрель 1798