Kudos - Рейчел Каск

я был разочарован этими открытиями, – сказал он, – потому что глубоко уважаю литературное мастерство, и, хотя понимаю, что раннему роману даже великого писателя может не хватать глубины и сложности последующих работ, совсем не хочу думать, что, читая его произведения, я всего лишь наблюдаю за тем, как он идет по жизни, спотыкаясь, почти так же вслепую, как и все остальные.

Его всегда привлекало провокационное и сложное письмо, продолжил он, потому что оно по крайней мере доказывает, что автору хватило сообразительности освободиться от традиций, но он обнаружил, что, читая предельно негативные тексты, – пример тому работы Томаса Бернхарда, о которых он недавно размышлял, – ты рано или поздно заходишь в тупик. Произведение искусства, в конечном счете, не может быть негативным: его материальное существование, его статус объекта не может не быть чем-то позитивным, прибылью, дополнением к сумме того, что уже есть. Роман, который разрушает сам себя, как и человек, склонный к саморазрушению, – то, от чего ты в конце концов остаешься безнадежно отделен; ты вынужден смотреть, как душа оборачивается против себя, и бессилен вмешаться. Великое искусство часто ставят на службу такому самоcожжению, так же как великий ум и чувствительность часто характеризуют тех, кто находит этот мир непригодным для жизни; и всё же призрак сумасшествия так обескураживает, что отдаться в плен тексту кажется невозможным; ты постоянно начеку, как начеку ребенок сумасшедшего родителя, который знает, что он одинок. Негативная литература, как он заметил, получила большую часть своей влиятельности благодаря бесстрашной честности: человек, у которого нет интереса к жизни и который, следовательно, не инвестирует в свое будущее, может позволить себе быть честным, сказал он, и та же сомнительная привилегия распространяется и на негативного писателя. Однако его честность, как он уже говорил, горькая; в каком-то смысле она тратится попусту – возможно, потому, что никому нет дела до честности того, кто прыгает с корабля, на котором застряли все остальные. Настоящая честность, конечно же, – это честность человека, который остается на борту и пытается рассказать правду об этом, или так, по крайней мере, мы привыкли думать. Если я согласна, что литература – это форма, которая черпает свою живительную силу из социальных или материальных конструктов, то я должна понимать, что писатель в таком случае не может сделать ничего другого, кроме как оставаться внутри этих конструктов, прятаться в буржуазной жизни – как он недавно прочитал где-то, – как клещ в шерсти животного.

Он сделал паузу, чтобы найти что-то у себя в заметках, а я смотрела на необычайно бледную и нежную кожу его головы, склоненной над страницами. Вскоре он снова поднял глаза, фиксируя меня в огромных окружностях своих очков. Вопрос, который он надеялся со мной обсудить, сказал он, – это вопрос о том, верю ли я, что существует какая-то третья честность, помимо честности того, кто уходит, и того, кто остается; честность, которой невозможно приписать никаких моральных предубеждений, которая не заинтересована ни в разоблачении, ни в исправлении, у которой нет собственного компаса, которая может описать зло так же беспристрастно, как и добродетель, не заблуждаясь по поводу той или другой стороны, которая так же чиста и зеркальна, как вода или стекло. Он думает, сказал он, что некоторые французские писатели интересовались этим вопросом – в качестве примера ему на ум приходит Жорж Батай, – но, на его взгляд, они не продвинулись дальше постулирования честности как аморальной, или отвергающей разграничение добра и зла, не выдвигая никаких суждений ни о том, ни о другом. Его вопрос в каком-то смысле более старомодный: можно ли приписать самому зеркалу духовную ценность, чтобы, беспристрастно пройдя сквозь зло, оно доказало бы свою добродетель и неподкупность? Не томлюсь ли я, в конце концов, жаждой этого доказательства настолько, что могла бы рассмотреть зло как тему?

Справедливости ради ему нужно, наверное, сказать, добавил он, что в городе он известен как создатель и разрушитель репутаций: написанный им плохой отзыв на книгу может уничтожить ее, и вследствие своей честности он нажил себе множество врагов, так что, когда была опубликована его собственная книга – на данный момент у него вышло три поэтических сборника, – в него, как говорится, полетели ножи. В результате этих атак книги не получили того признания, на которое он мог бы рассчитывать при иных обстоятельствах; он подавал заявки как на многие академические гранты в Штатах, так и на должности, связанные с литературой, в этой стране, но безуспешно, хотя его влияние как критика не ослабело; скорее наоборот, оно выросло, так что он даже приобрел международную репутацию. Его друзья говорили, что, если он хочет заниматься писательством, ему стоит перестать так яростно нападать на работы других авторов, но с тем же успехом можно попросить птицу не летать или кошку не охотиться; и, кроме того, чего бы стоила его поэзия, если бы он писал ее, живя в том же самом зоопарке, что и остальные животные, вырванные из естественной среды обитания, в безопасности, но в неволе? И это еще не говоря о моральном долге критика следить за тем, чтобы культура не отклонялась на путь безопасности и заурядности, об ответственности, которую нельзя измерить приглашениями на ужин.

Чего он совсем не может вытерпеть, продолжил он, так это триумфа всего второсортного, нечестного и невежественного; тот факт, что это происходит с монотонной регулярностью, – одна из загадок жизни, и он хорошо понимает, что, противопоставляя себя всему этому, он рискует поддаться тому же отчаянию, которое делает литературу негативности такой беспомощной. Он провел слишком много времени среди фарисеев и недостаточно с самим дьяволом: вот как, сказал он, его заинтересовал вопрос зла. Ему всего двадцать шесть – он знает, сказал он, что выглядит намного старше, – и когда он говорил о тех писателях, у кого нет общего плана и кто заявляет, что они даже не знают, что случится в книге, которую они в данный момент пишут, как будто их работа – результат не глубокого размышления, художественной компетенции или просто тяжелого труда, но божественного вдохновения или, что еще хуже, воображения, он не имел в виду себя. Он не стал бы начинать писать, не зная точно, куда это его приведет, точно так же как он не стал бы уходить из дома, не зная, куда отправится, или без ключей и кошелька. Такие заявления – бич нашей культуры, сказал он, потому что они приписывают искусству что-то вроде слабоумия, тогда как мужчины и женщины в других сферах деятельности гордятся своей самодисциплиной и компетенцией. Он думает, сказал он, что я