Kudos - Рейчел Каск

шумная, легкая на подъем, и для него всегда находилось место за столом, где подавали огромные вкусные блюда, где обсуждали всё, но ни в чем не копались, так что не было риска пройти, как он выразился, сквозь зеркало в состояние болезненной саморефлексии, в котором вымышленные истории людей теряют свою убедительность.

Именно в таком состоянии, как он чувствовал, вынужденно оказалась наша собственная семья, сказала я, и какое-то время он делал всё, что мог, чтобы держаться за эти истории, настаивая на заведенном порядке и старых традициях, хотя того, что они представляли, уже не было. В конце концов, сказала я, он сдался и начал отдаляться всё больше и больше, проводя всё время с семьей друга и отказываясь есть дома, потому что, даже сидя за столом, как он признался позже, он чувствовал, как его переполняют грусть и злость оттого, сколько всего было потеряно. Но потом, сказала я, пришло время, когда он перестал проводить так много времени в другой семье, так что родители его друга даже начали спрашивать, как он, и приглашать его на семейные праздники, и он переживал, что расстроил или обидел их, когда стал приходить реже. Правда была в том, что он больше не хотел туда ходить, потому что то, что год или два назад приносило ему радость и утешение, теперь казалось тягостным и раздражающим: эти совместные обеды и ужины были, как он теперь понял, просто оковами, с помощью которых родители пытались привязать к себе детей и поддерживать семейный миф; каждое движение его друга подвергалось родительскому контролю, а его мнения и выбор – родительскому осуждению, и именно этот последний элемент – осуждение – казался моему сыну наиболее отталкивающим, и он стал держаться от них подальше, чтобы тоже не стать его жертвой. Когда они начали приглашать его вернуться, он понял, что история его пребывания у них в доме была не так проста, как он думал: нуждаясь в утешении, которое они ему предлагали, он не видел, что они тоже нуждались в нем как в свидетеле – и, возможно, даже доказательстве – их семейного счастья. Он даже с горечью думал, не наслаждались ли эти люди его страданиями, потому что они подтверждали превосходство их образа жизни; но в конце концов, сказала я, он переосмыслил эту суровую оценку и начал снова принимать их приглашения – не каждый раз, но достаточно часто, чтобы не казаться невежливым. Он понял, что, находя в них утешение, он возложил на себя ответственность по отношению к ним; и это открытие, сказала я, заставило его задуматься об истинной природе свободы. Он понял, что, желая избежать страданий или смягчить их, он отдал часть своей свободы, и, хотя это не было совсем уж несправедливым обменом, я думаю, что он не сделает этого снова с такой же легкостью.

Журналист выслушал всё это с неизменно терпеливым и невинным выражением.

– Но почему зависеть от людей – это так плохо? – спросил он. – Не все люди жестоки. Возможно, – сказал он, – вам просто не везло.

В его языке, сказала я, есть труднопереводимое слово, которое можно объяснить как чувство тоски по дому, которое ты ощущаешь, даже когда ты дома, другими словами – печаль без причины. Именно это чувство, возможно, когда-то заставило его народ скитаться по свету и искать дом, который излечит их от него. Может быть, найти этот дом означает завершить поиски, сказала я, но именно за счет чувства неустроенности развивается истинная близость, и это составляет, если можно так выразиться, историю. Какая бы это ни была печаль, сказала я, ее природа – это природа компаса, и владелец такого компаса вкладывает в него всю свою веру и идет туда, куда тот указывает ему путь, несмотря на явления, которые влекут его в другую сторону. Такой человек не может достичь умиротворенности, сказала я, и, возможно, проживет всю жизнь, удивляясь этому качеству в других или не понимая его, и, пожалуй, лучшее, на что он может надеяться, – это удачно имитировать его, как некоторые наркозависимые понимают, что никогда не избавятся от своих импульсов, но смогут жить с ними, не претворяя их в реальность. Чего такой человек не может вытерпеть, сказала я, так это предположения, что пережитое им не возникло из универсальных условий, но что в нем могут быть виновны определенные или исключительные обстоятельства, а то, что он считал истиной, на самом деле просто его личная удача; так же и зависимый человек, сказала я, не должен верить, что сможет вновь вернуться к невинности, когда он уже получил фатальное знание.

– Где он сейчас, – спросил журналист, – ваш сын, о котором вы говорили?

Я сказала, что он принял решение пожить какое-то время с отцом, а я, хотя без него не то чтобы счастлива, надеюсь, что он найдет то, что ищет.

– Но почему вы отпустили его? – спросил он.

Если уж я дала своим детям свободу, сказала я, то не могу диктовать им условия.

Он кивнул головой, печально соглашаясь.

– И всё-таки, – сказал он, – в какой-то момент вы свободны выбирать, жить вам под дождем или под солнцем. Мы хорошо о вас позаботимся, – повторил он. – Если вы не захотите никого видеть, вам не придется. Но люди ценили бы вас. Я всё еще думаю, что вам просто не везло, – сказал он, – и что, если бы вы пожили в этой стране, ваш опыт мог бы быть иным. Герой вашей книги, – сказал он, – замечает, что сырость, которая была в нем всю жизнь, начинает выветриваться и что это дает ему шанс пожить во второй раз. Но он не может, потому что дома его ждет семья и его дети еще маленькие. И, кроме того, его национальная идентичность – часть его характера, и именно она, как он полагает, стала причиной его успеха. Без нее он был бы таким же, как все остальные, и ему пришлось бы соревноваться с ними на тех же самых условиях, и в глубине души он знает, что ему не хватит таланта победить. Но вы, – сказал он мне, – не принадлежите определенному месту, так что вы свободны поехать туда, куда захотите.

Ассистентка застенчиво подошла к нам и сказала, что пора заканчивать интервью и что нам с Паолой нужно отправляться в ресторан. Она также спросила, не затруднит ли меня подписать две книги для ее детей, о чем она уже упоминала раньше. Она вынула книги из пакета с логотипом супермаркета, аккуратно положила ручку сверху и протянула их мне. Потом продиктовала мне по буквам имена ее детей, и