Kudos - Рейчел Каск

самом деле напрасными, потому что, если копнуть чуть глубже, ничто не осталось прежним. И всё же его слова заставили меня почувствовать, что в первый раз кто-то понял, что произошло, потому что, хоть я постоянно рассказывала себе и всем остальным историю войны, на самом деле это была только история перемен. И эти перемены оставались неисследованными и незамеченными до тех пор, пока мой сын не увидел их на фотографиях. Пока он несколько дней был у отца, – сказала она, – я договорилась провести время с одним мужчиной и пригласила его на выходные в нашу квартиру. Мне приходится быть аккуратной, чтобы сын не видел меня с другими мужчинами: он может наивно упомянуть это в разговоре с отцом, который, без сомнения, ответил бы язвительной агрессией. Необходимость быть осмотрительной и скрытной, – сказала она, – делает эти краткие эпизоды страсти еще и более волнующими: это нечто вроде моего вознаграждения самой себе, и я часто думаю о них и планирую их, причем иногда даже в те моменты, когда сын со мной и по какой-то причине мне скучно. Но в этот раз, – сказала она, – как только сын ушел к отцу, а я осталась ждать в квартире, я услышала, как на лестнице раздались шаги и кто-то вставил ключ в замочную скважину, и вдруг растерялась: я не знала, какой мужчина из моей жизни сейчас откроет дверь. В тот момент мне показалось, – сказала она, – что раньше я придавала слишком большое значение различиям между этими мужчинами, и весь мир как будто зависел от того, с одним я или с другим. Я поняла, что верила в них, – сказала она, – и в удовольствия или страдания, которые они мне приносили, но теперь я с трудом могла вспомнить почему и с трудом могла отделить их в своей голове друг от друга.

Слушатели Софии испытывали всё большую неловкость: они ерзали на стульях и смущенно обводили глазами зал – все, кроме Луиша, который сидел не двигаясь и неотрывно смотрел на нее с невозмутимым выражением лица.

– В глубине души, – сказала она, – я чувствовала, что этим отношениям не хватало подлинности моих отношений с бывшим мужем, и в попытках объяснить это чувство я всегда придиралась к мужчинам: один не говорил на иностранных языках так, как мой муж; другой не умел готовить; третий был неспортивным. Это было почти как соревнование, и если эти мужчины оказывались хоть в чем-то хуже моего мужа, то он выигрывал, и я объясняла себе это придирчивое отношение просто следствием моего страха перед ним. Мой муж был близок к тому, чтобы убить меня, – сказала она, – даже не прикасаясь ко мне, и в тот момент я поняла, что именно мое желание быть убитой позволило ему зайти так далеко и что именно моя вера в того или другого мужчину позволяла этому мужчине причинять мне удовольствие или боль. Но, слыша, как поворачивается в двери ключ, я вдруг подумала, что тем, кто вот-вот зайдет в квартиру, может быть мой муж, и это наконец не будет иметь никакого значения, потому что женщины, которую он знал, – женщины, которая верила в созданный им образ, – больше не было.

Вы говорите, – сказала она Луишу, – что отказываетесь продолжать рассказывать свою историю; возможно, вы делаете это по сходным причинам, потому что не верите в героев или в самого себя как в героя, а возможно, потому, что историям, чтобы они получились, необходима жестокость, а вы отказываетесь иметь с ней дело. Но когда мой сын заговорил про эти фотографии, я поняла, что каким-то образом, незаметно для меня, он снял с меня бремя восприятия, которое, на мой взгляд, было неотделимо от бремени жизни и рассказывания истории. В тот момент он показал мне, что они на самом деле не связаны, и это так на меня подействовало, что я ощутила невероятное чувство свободы, одновременно с этим подозревая, что, когда я сброшу это бремя, мне будет незачем жить. Вам нужно жить, – сказала она Луишу, умоляюще протягивая руку к нему через стол, и он с неохотой коротко пожал ее и убрал свою ладонь. – Никто не может забрать у вас эту обязанность.

Один из организаторов подошел к столу и сказал, что автобус готов отвезти нас обратно в отель. Выйдя на улицу и проходя мимо бетонной парковки, разрисованной граффити, где уже не было мальчика с флейтой, уэльский писатель отметил, что атмосфера в ресторане была напряженной.

– Интересно, не заигрывала ли София с Луишем, – сказал он тихим голосом, посматривая по сторонам, где за осыпающимися краями разрушенных стен виднелись темные пустоты, а ветер раскачивал растущие вдоль дороги сорняки. – Вообще-то, – сказал он, – из них получилась бы хорошая пара.

Я спросила, пойдет ли он на чтения Софии, которые назначены на сегодня, и он сказал, что, к сожалению, никак не сможет. Он пишет статью об отношении жителей Уэльса к голосованию по вопросу Брексита, которую ему нужно сдать к концу дня. Есть распространенное мнение, что люди, живущие в самой безнадежной нищете и убожестве, в подавляющем большинстве голосуют за выход из Евросоюза, и для его родной маленькой страны это наиболее справедливо.

– Это всё равно что рубить сук, на котором сидишь, – сказал он, – хотя, конечно, я не могу выразиться так в печати.

На юге есть поселок, сказал он, на постиндустриальных пустырях, где мужчины всё еще ездят на пони и стреляют в друг друга из ружья, а женщины на кухне варят в котлах галлюциногенные грибы; они вряд ли много обсуждали членство в Евросоюзе, если вообще знают, что это. А если серьезно, то очень грустно, добавил он, что страна сошлась на том, что, по существу, является членовредительством, хотя его самого это, к счастью, не коснется, так как бо́льшая часть дохода приходит ему с продаж за рубежом: иронично, по правде говоря, что чем больше фунт падает по отношению к евро, тем лучше для него. Но это испортило атмосферу даже в его собственном сообществе, где дружелюбное соседство сменила взаимная подозрительность. Он всецело за то, чтобы люди выражали свое мнение, но начинает скучать по тем временам, когда не обязательно было всё подряд вытаскивать на поверхность. На следующий день после референдума он ездил к родителям в Лестершир и остановился по дороге, чтобы заправиться и выпить чашку кофе. Место было унылое, и мужчина, который сидел возле него – здоровенный тип, покрытый татуировками и оспинами, – жадно ел огромную тарелку чего-то жареного и кричал на весь зал, что наконец-то он может быть англичанином и есть полноценный английский завтрак в