Поймём ли мы когда-нибудь друг друга? - Вера Георгиевна Синельникова

разглагольствования, все мои наставления — дохлая кляча, на которой не доедешь до ближайшего поворота. Не имея цели в жизни, не веря в её высокий смысл, я не знаю, чего от неё хочу, и что могу ей дать, я невольно стал подделываться под твой стиль, под твой оптимизм, а ты упорно ставила вопросы, потому что жизнь ставила вопросы перед тобой. Я ловчил и изворачивался, хотя, конечно, не мог не чувствовать и не понимать, чего всё это стоит.

На что я надеялся, Данусь? На нашу встречу. На разговор, когда глаза в глаза, и слова уже не имеют той решающей силы, как в письмах. На твоё сострадание. На то, что мы уже научились немного чувствовать друг друга. На моё медленное возрождение, наконец.

До тебя мысль о возрождении не приходила мне в голову. Для чего было возрождаться? Для новых страданий? Но вот пришла ты. И принесла с собой надежду. Надежда — ещё не возрождение. За него предстоит борьба. Борьба, в которой никто и ничто помочь не в силах. Ты сам и только ты сам должен проделать этот путь. Я уже начал вставать из праха и пепла. Почувствовал, как трещит, вскрываясь, душевная броня. Раньше я не мог ходить один по лесам и лугам, смотреть в небо. Не мог слушать музыку — она вызывала во мне такие муки! А теперь — могу. Я усталый, но у меня есть силы, чтобы любить тебя. Об одном прошу: не торопи меня! Не заставляй выжимать сок из высохшей лимонной корки. Не изобличай в противоречиях! Я ещё не окончательно утратил чутьё — многое вижу и понимаю. Понимаю, что у меня есть кое-какие элементы жизненной теории, элементы, в сущности, верные, но самой теории нет. И она не могла возникнуть так быстро. За короткий срок всё, чем я жил до сих пор, всё, о чём когда-либо передумал, было перевёрнуто вверх дном, потрясено до основания. Я ощущал и сейчас в себе ощущаю могучее движение, в котором, однако, порядка нет, и навести его я пока не могу. Чтобы понять значение этих признаний, нужно вырядиться в мою шкуру, пережить в полнейшем одиночестве веру в любовь, дружбу, доброту человеческую, в самого человека даже …. Вот почему, когда я говорю, что ты — моя жизнь, это вовсе не пафос.

Твоё сомнение мне непонятно. Галка Пешкова — и ты! Я никогда не пытался ставить вас рядом. И не писал о ней потому, что не считал это важным. Галка — как Галка. Сорвиголова. Не верит ни в сатану, ни в архангелов, ни в прошлое, ни в будущее, залпом выпивает стакан водки, владеет приёмами самбо, любит Сартра, Кафку, джаз. Одним словом, если бы можно было вылепить создание, полностью тебе противоположное, получилась бы как раз Галка — дитя свободы, жизнь которого не подчинена никакому смыслу и в голове которого есть место для всего, кроме мировых проблем. Поскольку слалом исчез из моей жизни так же быстро, как и появился — нет снаряжения, нет время, ведь я сдаю экстерном уйму экзаменов и зачётов — видимся мы с моим бывшим инструктором очень редко. Отношения наши вполне приятельские. Однажды она приезжала в Пригород. Привезла, между прочим, прекрасный бюст Шаляпина. Думаю, что повторный визит вряд ли состоится, так как мать встала на дыбы — кроме тебя, в нашем доме она никого видеть не хочет.

И не надо больше об этом, Данусь! Жизнь моя принадлежит тебе безраздельно. Неужели это так мало? И всё, что я хочу получить от жизни — это ты. Неужели это так много, Данусь?!

_ _ _

19.04.1964 года

Дана

пос. Дальний

Любимый!

Прости мне мой максимализм-экстремизм, как выразился недавно Реня. Прости мне мои подозрения, сомнения, моё нетерпение. Знай, я по-прежнему верю: всё ещё будет! Будет встреча и будет возрождение. Будет долгая совместная жизнь и будет праздник, когда мы всё-таки найдём то, что искали.

Полоса сверхчувств и сверхнапряжений — позади. Я снова рада ходить по земле, кувыркаться в весенних искристых сугробах, глядеть, задирая голову, в бирюзу весеннего северного неба.

Меня обуяла жажда не философствовать, а жить. Ты прав, сто тысяч раз прав. Не будем торопиться. Отдадим себя во власть Времени.

Ты спросишь, что со мной случилось. И я отвечу: это он, Север. Он печалит, он и радует. Сейчас с ним происходит нечто, действующее на меня, как волшебное зелье. Голубые утра, похожие на белые ночи. Светлые ночи, напоминающие дремоту дня. Нежные, разведённые полярной лазурью и белизной перламутровые краски не то заката, не то восхода. Паруса заснеженных скал над морем. Розовые облака над дальними горами. Чудеса…

Сугробы ещё лежат, и стоит уставшему за долгий день солнцу склониться к горизонту, над тундрой начинают воровато колдовать морозцы — поспешно затягивают льдом оттаявшие озерки, покрывают снег блестящей корочкой наста, пробиваются в щели домов. Но солнце недолго дремлет за сопками — надо спешить. Сколько предстоит растопить снега и льдов, как много отдать тепла, чтобы обнажить и обогреть иззябшую за долгую полярную ночь тундру, заглянуть в каждую ложбинку, в каждое окно. Едва передохнув, с весёлой улыбкой оно вновь принимается за работу. И опять оттаивают снега. Сугробы становятся рыхлыми, проседают, истончаются. В проталинах проглядывают серенькие кочки с прошлогодней брусникой, тонкими стеблями травы, редкими ветками стланика. Проталины подсыхают и начинают источать неповторимый, будоражащий душу запах весны…

В воскресенье мы катались на лыжах. Упадёшь в сугроб, льётся на тебя из голубой опрокинутой чаши невесомое тёплое золото лучей, и не хочется вставать, и кажется, что ничего не бывает лучше, чем этот весенний день в заполярье. Придя домой, я перечитывала твоё сосногорское письмо совсем с иным чувством, чем два месяца назад. Мне так понятны теперь твои горнолыжные восторги.

А вечером мы собрались в нашем порядком подзабытом пристанище. Плясали, дурачились, слушали песни вернувшегося блудного сына Лёшки, который сбежал с «материка», не отбыв и трёх месяцев отпуска вместо положенных шести.

В посёлке свирепствует вирус любви. Людмила Меньшикова вышла-таки замуж за Брезгунова, который держит теперь грудь колесом и носит туфли на каблуках, чтобы казаться выше ростом. Агнесса, красневшая прежде от одних разговоров о любви, крутит напропалую роман, как ты думаешь, с кем? С самим ловеласом Удальцовым и поразительно, он ведёт себя, как рыцарь, забыв о многочисленных «девочках». Реня разразился книжкой «Полуостров любви». Одним словом, эпидемия.

А у геологов глаза блестят оттого, что скоро — поле. Все лихорадочно