Поздно. Темно. Далеко - Гарри Гордон

— Заткнись, старая сволочь, — незнакомым мне голосом ответил Лямкин.

Он выдвинул ящичек секретера, пошарил и вынул десятку.

— Пошли, — ласково обратился он ко мне.

— До свидания, — нелепо выдавил я.

Товарищ майор, Владимир Захарович! Я не только не дал ему по морде, — я пил с ним портвейн, я читал ему стихи…

Несколько раз еще я посещал майора, прогуливался с его дочерью, это было все приятнее, все опаснее, и я, наконец, испугался. Не для того я от дедушки ушел…

Для чего, впрочем, ушел, было непонятно. Учеба моя покатилась, аглицкий дух современного института разочаровывал меня. Вместо пиршеств на холсте предлагались экзерсисы с материалами, аккуратнейшее выклеивание кубиков из ватмана для последующих композиций, это еще полбеды, но сопромат, теоретическая механика, аналитическая геометрия… Я попал, с легкой руки Морозова, не на тот факультет.

— Я тебе завидую, — убеждал Морозов, — в твоих руках современность. Интерьер, философия объемов, что может быть выше!

Выше был пятый этаж, отделение хоть монументальной, но живописи, где Морозов, насвистывая, писал фрески прямо на стене…

Наглый Морозов тоже попал в армию через год после меня. Осмотревшись, он назвал перед строем полковника болваном, так и сказал: «Полковник, вы болван», — и улегся после гауптвахты в госпиталь, где ночами разрабатывал сюжеты своей ненормальности. Ему повезло — лечащая старушка, по слухам, лечившая Блока, радовалась воображению Морозова, подолгу с ним беседуя. Морозов хвастался, что сын старушки, зав. отделением, написал по его случаю диссертацию.

Так или иначе Морозова комиссовали, и теперь он насвистывает на своем пятом этаже, бережно рассматривая кисти.

У него был свой круг, соприкасавшийся, вернее сталкивавшийся, с кругом Шемякина стремительными ехидными стычками, в ехидстве Морозов был непревзойден.

Меня же что-то томило, жало что-то и натирало, я оказался не в своей тарелке, забредал ночами в дебри Новой Голландии, оказывался на рассвете на Пряжке, возле Блоковского дома.

Этим летом умер батя, первая моя осознанная вина не давала мне покоя, я вспоминал все свои грубости, тупое свое непонимание… но было еще томление иного рода, пока неопознанное.

Жора Бутько, скульптор из Запорожья, отлил из бронзы барана в натуральную величину. Баран был как живой, это было глупо, к тому же дорого. Как он изловчился договориться с форматорами, неизвестно. Баран на просмотр представлен не был, а стоял в общежитии на деревянном барабане и поражал, боюсь, заражал даже своей тупостью.

— А что, — пожимал могучими плечами Бутько, — вон, клодтовские лошади тоже натуралистичны.

В конце концов мы к барану привыкли, чокались с ним, почтительно кланялись ему. Бутько, напившись, читал «Думу про Опанаса». Баран и Багрицкий органично уживались в одном человеке, он становился все симпатичнее, и когда предложил сходить с ним в литобъединение, я согласился почти сразу. Для понта я решил прикинуться поэтом из Одессы и два дня сочинял стихи.

— Чтобы были похожи на настоящие, — предупредил Бутько, — а то неудобно.

Я сочинял, поглядывая на барана:

Здесь древность в пепельной полыни,И пряности тугих ветров,Здесь проступает красной глинойЗемли запекшаяся кровь.Обрывов поднятые плечи,Песок в рассоле — добела,И в крике чайки человечьемИ миг, и вечность — пополам.

— Ну, ты не очень, — испугался Бутько, — а впрочем, здорово. Зададим им шороху.

— А ты, — спросил я, — что будешь читать?

— Я иногда там читаю, — важно замялся Жора, — но вдвоем сподручнее.

Литобъединение было во Дворце Промкооперации на Петроградской стороне, руководил им Сергей Давыдов, известный поэт, снисходительный толстый жизнелюб.

По коридору пробегали посиневшие девушки в балетных пачках, за многочисленными дверьми продувались духовые инструменты, противный женский голос кричал: «Раз, два, три, раз, два, три…»

Я удрученно продвигался сквозь эту самодеятельность, жалея, что пришел. Сбежать — догадывался я — уже не удастся. На двери была приколота бумажка «Лито», и мы вошли.

Нет, ничего страшного, полтора десятка обыкновенных людей, никакого карнавала, сидят, слушают. Говорил худощавый молодой человек лет около тридцати, рассказывал что-то медленно, смачно, вытягивая губы вслед за улетающими словами:

— А я им говорю, смешные лю-уди, если вы меня не пустите, что скажет Арагон, что скажет Эльзочка…

Это знаменитый Виктор Соснора пришел в гости и рассказывал о своей поездке в Париж. Потом тощий, беззубый, страшный, как черт, Виктор Ширали читал: «Уедем, Ауа, за город, за город…»

Это «Ауа» меня восхитило. Я не знал, что это такое, да и не хотел знать, — это было похоже на заклинание. Вот это «Ауа» — сама поэзия, догадался я. Скоро, впрочем, оказалось, что Ауа — это просто Алла, которая сидела тут же, не сводя с Ширали влюбленных глаз.

Будько представил меня как одесского поэта.

— Не одесский поэт, а поэт из Одессы, — сердито поправил я.

Соснора с интересом скосил на меня коричневый рыбацкий глаз.

— Посидите пока, — сказал Давыдов. — Ну, давай, Жора.

Жора выдал:

«Ты свежа, как побеги мая,Ты чиста, как роса на побеге,

Ты земная, нет, не земная,Ты, наверно, оттуда, с Беги…»

Я не знал, куда деваться. Потупив голову, я чувствовал, что все почему-то смотрят на меня. «Вот тебе и Багрицкий… Баран!»

Когда пришла моя очередь, я уже ничего не чувствовал.

Звуки цвета, света запахБьют в глаза и сводят челюсть,Помидоры на весах,Словно девки на качелях.

Они пьянят и рвут зрачки,Как кровь, как плащ тореадора,И разъяренные бычкиБросаются на помидоры.

— Еще, — сказал Давыдов.

Лягушка по морю плыла.Она в отчаянъи была.А крабы замерли на дне,А чайки квакали над ней.

Ей виделись ее сородичи,Кувшинки, над водой лоза,И закрывала она с горечьюСвои соленые глаза…

— Еще, — сказал Давыдов.

Земля полна полночных скрипов,Необъяснимых, может быть,По побережью ходит рыба,Стучится в двери, просит пить.

«Если попросит еще, сошлюсь на головную боль», — решил я, — больше читать было нечего.

— Да, — сказал Давыдов, — и что, печатали?

— Нет.

Давыдов кивнул.

— Некоторые строчки — просто шедевры, — протянул Соснора, — но, старик, нет платформы.

— Какой платформы? — уставился я на него.

— «Помидоры, словно девки на качелях» — это бриллиант, но нужна оправа…

Я опять ничего не понял и, счастливый, махнул рукой. Кого я хотел надуть?.. Я влип, и бесповоротно.

В коридоре ко мне подошел высокий сутулый человек с серыми глазами. Очевидно, мы были ровесники, но он казался гораздо старше.

— Вы давно пишете? — спросил он.

— Три дня, — не смог я соврать.

Саша Севостьянов покачал головой:

— Хотели подурачить? Не вышло.

Каждый вечер после работы он приходил ко мне в общежитие с неизменной бутылкой перцовки. Мы сидели на моей койке, степенно пили и разговаривали, а из угла синими своими глазами, как сама совесть, смотрел на меня Витька Корягин, мой дружок, староста курса. Он добросовестно выклеивал свои кубики.

— Витька, отвернись, — не выдерживал я, и мы снова погружались в пучины фолкнеровского языка, в пугающий и притягательный мир Заболоцкого.

Саша писал прозу, медленно и недовольно. Требовательность ко всем, особенно к себе, была в нем непомерна. Он ни разу не опоздал на работу, — работал он кочегаром в котельной, — ни разу никого не подвел. Морщась, он прощал мне мои моральные неточности, я боялся этих прощений едва ли не больше любого наказания. Говорили мы обо всем, одновременно иногда догадываясь. Впрочем, я был литературным мальчиком и порой нес такую ахинею, что Саша смотрел на меня с состраданием.

Иногда мы веселились и наказывали пижонов — словом, разумеется, словом, к удовольствию окружающих. Слоняясь по Питеру, мы продегустировали всю доступную нам литературу, а когда появилось первое кемеровское издание Платонова, мы обмякли и успокоились. Куклы узнали Буратино.

Я появился в Ленинграде вскоре после процесса над Бродским. Многочисленные его апостолы толпились в забегаловке на Малой Садовой, мерещились на Невском, пили кофе в кафе «Москва», на углу Невского и Владимирского… Они печально рассказывали о своей дружбе с гением и читали, старательно картавя, стихи, в духе Хлебникова. Много говорилось о пресловутой петербургской школе, цитатами вытягивались Мандельштам и Ахматова, вероятно, они говорили об акмеизме.