Поздно. Темно. Далеко - Гарри Гордон

Книжку хотел назвать «Свет в окне». Очень точное название — не было, наверное, ночного стекла, на котором бы он, биясь, не оставил свою пыльцу.

Поразительно, как один человек вместил в себя все несовершенства — и свое, и своих друзей, и тех, кого считал друзьями. Какие мы были чистенькие рядом с ним…

Карл проверил печку, поворошил кочергой. Еще полчаса примерно. Надо выпить. То первое, чудное тепло не повторялось, тепло было в избе.

— И на том спасибо, — сказал Карл, помаялся немного, закрыл печку и лег спать.

Проснулся он перед рассветом, не вполне протрезвевший, выпил воды и снова лег. Тревожно было на душе и стыдно, будто буянил он вчера в приличном обществе, но спросить было не у кого, все разошлись.

Встал он в одиннадцатом часу, с теми же ощущениями, даже хуже — словно ребенка обидел. Голова не болела, а так — была неприятна.

Солнце не сияло, как вчера, оно пропадало и появлялось, менялось в лице, было тепло почти по-летнему, буднично прокрякали над головой две утки.

Карл взял тачку, вилы и стал вывозить растительный мусор. Всякий раз, подъезжая к яме, он смотрел на реку. Река была белая, спокойная, мелкую зыбь разводил южный ветер.

Карл двигался медленно, предвкушая и оттягивая долгую рыбалку. После пяти или шести тачек оказалось, что вывозить больше нечего. Он взял пассатижи, стамеску и пошел отдирать полиэтилен. Крыша парника в середине провисла, на ней лежала объемистая радужная линза дождевой воды. Часть лужи пролилась на руку, затекла в рукав, Карл сказал «ёбт!»… и повеселел.

Червей, как ни странно, почти не было, и это после таких дождей… Он резко поднял втоптанную доску у порога — земля была сухая, дырчатая, единственный червь пытался уйти. Карл догнал его и увидел еще одного с краю. Червяк был светло-розовый, тонкий, и едва шевелился. Карл взял и его. Вспомнил про парник — туда бабушка запихивает весь навоз. Несколько раз копнул — все правильно.

Заставил себя пообедать — сейчас только два, а стемнеет в восемь, а то и позже — день светлый. Выпил бульона из кубика, доел вчерашнюю тушенку.

Поплавок покачался, кто-то задел хвостом леску, потом надолго успокоился. «Одно и тоже, — думал Карл, — сначала „июль, июнь — на рыбу плюнь“, потом август, тоже нехорошо, теперь вот сентябрь. А рыбы полно, вон к вечеру как забухает. И что еще надо — тихо, ветер южный, погода после ненастья установилась, червяк живой, а по осени, как и весной, другой наживки и не нужно».

Карл постоял полчаса и погреб дальше. На глубине, может, она и стоит, но если свалилась, клевать уже не будет. И якорь тяжелый таскать туда-сюда. Надо стать в утильнике возле устья ручья — идеальное место и глубина метра два. Тем более, вечереет, скоро она пойдет к берегу.

Карл загнал нос лодки в утильник, она стала неподвижно без всякого якоря, пересел на корму и закинул, хорошо закинул, как раз куда хотел.

На берегу ручья, у пляжа, появились коровы, некоторые спустились к самой воде, над бугром показалась подпрыгивающая голова Коли, а вот и весь он, едет тихонько на велосипеде. Карл отвернулся, чтоб не махать рукой, не нарушать безнадежную эту гармонию.

Зазвенела моторка, показалась — красная, типа «Крым» — рыбинспекция. Человек в черной шапке с кокардой, проезжая, уставился на Карла, уже миновав, никак не отвернется, шею сломает. И то понятно — не каждый день увидишь в прибрежной куге идиота с удочкой, тем более, что закончился дачный сезон.

Заколебалась вода, волны от моторки подошли к берегу. Поплавок мягко поднялся, опустился, еще выше поднялся, опустился и… пропал. Карл подсек — окунь кинулся к траве, но был слаб, и скоро оказался в воздухе — раскачивался над лодкой. Строевой. Для ухи годится.

Поплавок стоял, как будто никогда и не погружался. У противоположного берега заштилело, в черной воде отразился бор. — Там-то уж точно, — в очередной раз обманулся Карл, знал, что обманывается, но вдруг… Он погреб к тому берегу, торопясь, поглядывая на солнце. Минут пятнадцать выпадает, это как через луг идти. «Опять дергаешься», — сказал себе сам, без помощи Татьяны, но темпа не сбавил.

У того берега оказалось прохладней, солнце осталось за излучиной. Мелкие окушки заклевали сразу, надежно, верно, Карл поймал штук шесть или семь. Явно вечерело, но солнце еще угадывалось.

Клев как отрезало, рыба плескала вокруг, не успевали круги разойтись, как их перебивали другие, накладывались, сопрягались. Карл разволновался, бросал прямо в эпицентр, понимая, что это глупо.

Поплавок продвинулся двумя толчками и медленно лег, вернее, улегся, будто устал. Это было подозрительно, и Карл боялся пошевелиться, стал зачем-то считать и, досчитав до шестидесяти семи, не выдержал, аккуратно подсек — Зацеп, — не успел подумать Карл, как кто-то тяжелый медленно пошел по дну, натягивая леску. — Это не окунь, — знал Карл, и потащил осторожно, но решительно.

Что-то белое всплывало медленно со дна, выворачивалось, похожее на утонувшее отражение улетевшей чайки. Перехватив леску пальцами, Карл, замирая, подтащил к борту — ясно уже — леща. Наклонившись, он цапнул его немилосердно левой рукой за голову. Рукав телогрейки намок, вода неожиданно оказалась теплой.

Лещ долго не отпускал крючок, далеко вытягивал мягкие губы. Было в нем около килограмма, а если честно — грамм восемьсот. Был он черен в спине и слегка золотился, будто смазанный маслом, как тщательно хранимая запасная деталь жизни.

Карл вдруг устал. Он снялся с якоря и погреб на середину реки, посматривая на леща. «На кого же он похож? — гадал Карл и не догадался. — На леща и похож, только на большого».

Досадная, посторонняя залетная туча заслонила запад. На ней стояли два маленьких белых облака, сначала неподвижно, затем поднялись выше и разбежались в разные стороны. Казалось, они поднимали занавес — туча пошла вверх, растворяясь в зените, и вдруг в полнеба открылась Высокая Безвкусица. Все свои — решили ангелы, оставим условности, забудем о приличиях, зачем нам эстетика…

Зеленое наливалось малиновым, по малиновому проносилось оранжевое, белое, белое светилось по голубому. Вода переливалась бирюзовым и розовым перламутром, на востоке небо было фиолетовое, прилип к нему прозрачный месяц, кружочек из марли.

Прямо у лодки плавали круглые колокольные облака, молчали великим молчанием. Тишина в колоколах гуще, тяжелей, прохладней.

По привычке Карл готов был обрадоваться — как все-таки хорошо, а в Москве… Но радоваться не хотелось, не хотелось вообще ничего, — ни удивляться, ни вглядываться в поплавок, ни даже курить.

«Наверное, я счастлив», — уныло подумал Карл.