Поздно. Темно. Далеко - Гарри Гордон

Карл недоверчиво глянул. Но Морозов не скосил ироничного взгляда, он и вовсе не ждал реакции — он смотрел на белое небо, как на картину.

— Не знаю, неизбежна ли книга, — размышлял Карл, — но это… «не стойте только над душой, над ухом не дышите».

В конце концов, куда торопиться? — время условно, как деньги, о нем договорились для удобства, нет его нигде на самом деле. Со стихийной своей религиозностью Карл управлялся уже плохо, он понимал, что это игра в одни ворота — сам себе исповедываясь, сам себе прощая или наказывая, не мог он быть ни объективным, ни добрым… Но вступить в члены, иметь право — это претило: казалось неловким и преступным о чем-то просить Бога.

— Крестись, — говорил доктор Андрей, — и язва пройдет.

Еще чего. Врачи, как известно, циники, Господь с ними. Ладно, не будем дергаться. В конце концов, гриб вылазит из земли за несколько часов — молодой, крепкий, совершенный. А кто знает, сколько он прозябал под землей в спорах, мучался, сомневался, пил, ругался с женой… В спорах рождается истина… Опять каламбур.

На тетрадке рисую,Морщусь, сквозь пеленуНемощи.Все же всуе Имя не помяну.

Скудны мои печали,Спущенные с цепи,Что бы ни означали —Господи, потерпи.

Рикошетом задело,Бросило средь руин,Темное это дело,Тут один на один.

Выскользнула монета,Шарю который год,Если выхода нету,Должен быть где-то вход.

Без путеводных нитокВытащу, что имел,Скаредным аммонитомЧерез Девон и Мел.

Проступлю в одночасье,Вытеку, как вода,Господи, не печалься,Я обращусь тогда.

Верю ли я в непорочное зачатье?.. Чудо-то оно, конечно, чудо, но разве мало чудес в моей жизни? Разве Таня из другой оперы? Или колодец в Чупеево, который я вырвал из окаменевшей в засуху земли… А Сашка с Машкой, пришедшие в дом? А те два с половиной слова, которые мне удалось произнести? А полторы картинки? А друзья? Магролик который заматерел, научился двигаться, нарастил щеки, и из гадкого утенка превратился в белоснежного адмирала из телевизионной рекламы, сделавшего свой выбор в пользу моющего средства «Дося». Алеша, который, несмотря на благоприобретенное «кто кого дурит», остается все-таки Ленькой Королевым с Арбата. А Ян Яныч, монотонно и надежно звучащий в тумане, как маяк-ревун… А легкий смех Лели и Мишечки, снимающий усталость в самый жаркий момент…

Видимо, с моей собачьей кличкой Господь не замечает меня и не наказывает. А это нечестно. Встань и скажи: «Да вот же я, Господи, Петр мое имя…»

Умер Эдик. В последнее время озяб совсем, помягчал, давал потрогать ледяные свои пальцы. Поняли внезапно, что это не вечное его недомогание, всполошились, показали врачам. Роза даже тайну открыла — подожди, Эдик, Карлик уже отнес повесть в издательство, печатается уже. За счет Парусенко. Но Эдику было некогда.

— Главное, чтобы костюмчик сидел, — говорил он, слабо улыбаясь.

— Дай сигарету, — сказал он брату Вове, когда боль стала невыносимой.

— У меня нет, ты же знаешь, — хитрил Вова.

— Возьми вон там, в штанах.

Вова штанов не находил.

— Идиот, — ласково сказал Эдик, поднялся и достал сигареты…

Ледяной декабрьский ветер шуршал и хрустел в виноградной лозе у парадной, где поставили гроб на прощанье.

Эдик лежал желтый, и с таким яростным лицом, будто выдернул чеку гранаты. Безмолвная взрывная волна оглушила предстоящих, в дальнем конце дома со звоном разлетелось стекло, послышался топот и следом женские проклятья:

— Чтоб тебя разорвало, паскуды кусок, я еще доберусь до тебя, байстрюк, все расскажу отцу, все твои проделки, он тебя не простит!

Хоронили на новом кладбище, в степи под Люстдорфом, белели невдалеке бетонные столбики виноградников, на косогоре чернела, догнивала несжатая полоска кукурузы.

Уныло так все и знакомо. Карл вдруг догадался — это же здесь Илька с Гришкой бежали по минному полю…

«Они бежали и бежали. И уже перестало хватать для легких всего мирового воздуха, они с хрипом втягивали его промерзшие остатки. Тяжелое цементное небо, казалось, опускается все ниже и ниже, и от тяжести его подгибаются ноги. Ильке отчаянно хотелось очутиться за горизонтом. Но земля не была круглая. Она была плоская, как блин, и только слева, у Люстдорфа, на покатости, как следы от грабель, бурели виноградники и в стороне города бронзовела полоса несжатой кукурузы…»

Эдик пережил Ильку на пятьдесят лет, но какие!..

На поминках Карл спросил Валю:

— Ты положила ему иконку. Когда же он крестился?

— Спроси у Лены, — сказала Валя и отвернулась.

— Недавно, — сказала Лена. — Сам себя и окрестил.

— Как?

— Очень просто. Мама была на работе. А я встала в этот день раньше обыкновенного, часов в двенадцать. Выхожу в кухню, а он бледный и тихий. «Иди, — говорит, — Ленка, поспи еще». Я удивилась, а тут оказалось: воду дали. Я пошла ванну принимать, долго кайфовала, выхожу — стоит на пороге кухни, странный такой, голова мокрая, и говорит: «Поздравь, Ленка, раба божьего Эдуарда». Ну, думаю, не иначе как заначка была. Вхожу в кухню — а на холодильнике свечка горит, стоит маленькая иконка — «Ангел златые власы» — и молитвослов лежит. Да, еще миска с водой на столе. «Сбегай, — говорит, — купи, раз уж встала. Сам хотел идти, — и протягивает деньги, копил, оказывается, — только не шмурдила, а водки…»

— Я попам не доверяю, — сказал он, чокнувшись с Леной, — воры и кагебешники.

Мрачно было в Одессе в декабре. Сухой асфальт вылинял от ночных морозов, по ночам слышались дальние крики, то ли угрожающие, то ли, наоборот, зовущие, не разберешь.

Город подрагивал под ветром, дома качались или крошились.

Измаил сидел дома безвылазно, холил черного кота Спонсика, удивлялся:

— Странно, мне уже семьдесят, а я еще мало чего хочу. Ну-ну.

Заходил Вовка-полковник, взлетал на пятый этаж в своей легкомысленной куртяке, тайком от себя выкуривал сигарету. Он вовсю печатал в газетах рассказы о довоенном детстве, Изя хвалил с удовольствием и злился, когда приходилось ругать.

После смерти Ляли написал Измаил цикл пронзительных стихов и затих. Пацаны, слава Богу, не забывали, Котик, ладно, он здесь, в Одессе, но плюнул на свою Калифорнию Сережка, мистер Шланг, похаживает по городу, по пляжам — дела какие-то непостижимые. Вытаскивает и его на море, весной ли, осенью — лечить мерцательную аритмию.

— Мечтательная аритмия! — восклицает Измаил, — Люкс!

Юрка летом приезжал из Италии, седой уже, как Карлик… Роза жила от звонка до звонка Таньки из Канады, внук вырос в огромного волосатого сэра, ударился в буддизм. Могли бы и приехать. Дорого. Майка тоже, умница, с коммунякой Юрием Андреевичем подалась в Торонто, правда, к Ирке и внучке, звонит иногда, легкость изображает. Коммуняка письмо прислал в протокольном стиле: «Пора подумать об эмиграции». Дебил. Сергеев занят очень важной проблемой — как поступить с большевиками.

— Для начала, — горячится он, — надо собрать все памятники Ленину со всего Союза и установить их в чернобыльской зоне…

Игорек ходит в буровых начальниках, а толку — заказов нет. Как пойдет на работу, так напьется… Слава Богу, ходит редко. Только заботы о Женьке-Боцмане, Игоря сыне, и отвлекают, и заставляют двигаться.

— Карлик, приезжай почаще, с кем я еще могу посплетничать, пожаловаться…

9

У Тихоновых на новоселье — наследство покойной тети Женечки, народу собралось много. Евгений, бледный и сосредоточенный, переставлял стулья с места на место, все наконец расселись, только Татьяну было невозможно выдернуть из кухни.

— Наших, — озирался Карл, — почти не было. Ян Яныч далеко, был зван Магролик, но он в очередной раз перегрыз веревку и где-то отлеживался…

Вовка Теряев, Сашкин однокурсник, посмеиваясь, цеплял девушку Ольгу. Оля сердилась, не знала, плакать ей или смеяться, путалась, проделывала поочередно то одно, то другое. Церковный молодняк сидел чинно, неодобрительно поглядывая то на веселящегося Теряева, то на мрачного Карла. Татуля блистала, жалобно поглядывала на Карла, спрашивала:

— Очень скучно, да?

— Нормально, — утешал Карл, понимая, что напьется.

Незнакомая женщина, Светлана Владимировна, сидела напротив, не пила ничего, смотрела праведными глазами, и Карл ежился.

Со временем все как-то образовалось: церковный молодняк шумел, Оля танцевала с Теряевым, улыбался Евгений. В прихожей увидел Карл тихо одевающуюся незнакомую Светлану Владимировну.

— Куда же вы? — спросил Карл, — побудьте еще — вот и танцы начинаются.