Поздно. Темно. Далеко - Гарри Гордон

— Возьмите на память, — Славик протянул мне антологию, — это моя собственная.

— А ты…

— Возьмите, — Славик нахмурился.

В два приема перебирались на баржу, Шевляков, садясь в катер, показывал пальцем в мою сторону, Боря, наклонившись, объяснил, Шевляков махнул рукой. Катер было завелся, потом заглох, Славик выскочил на берег и побежал ко мне. Я торопливо пошел навстречу.

— Карл, — запыхавшись, сказал пацан, — я вам оставил спиртовку. Она под кроватью. Счастливо. Я вам завидую…

От Юры отделаться было легко: когда он направился к землечерпалке, я был далеко в степи.

«30 сентября 1974 г. Ну вот я и один. Даже не верится. Перед Юрой неудобно, ну да ладно, ему то что. Уже забыл, наверное. Но Славик каков! Понятно, единственный живой человек. Как это пишут дневники? Стыдно и смешно. Мастер, правда, говорил: „писатель обязан вести дневник“. Ну веду. Тьфу. Как можно написать слово тьфу! Идиотизм. Я — Август? холодеет кровь… Будешь ерничать — порву! Эта инфантильная бодяга с необитаемым островом под боком у пограничников… Я не инфантильный, я бедный, как ребенок. Дети все бедные. Они зависят, я тоже завишу — и от людей, и от обстоятельств. Деньги не зависят от личных качеств, они на роду написаны. Нищета — тоже другое дело, как все крайнее. У нищих другая психология. И мораль другая. Они не экономят, им все должны. Нищие могут быть юродивыми, могут — царями. Или и то и другое вместе. Ван-Гог — типичный нищий. Я — нормальный мужик, только у меня нет имущества. Я как в той русской сказке — подкармливаю птицу, меня несущую, отрезая мало-помалу от собственной задницы.

Темнеет, сейчас зажгу свечу. У Славика их запас. Завтра с утра — посмотреть, пересчитать запасы. Наверное, кот наплакал. А ты чего хотел, Робинзон хренов… Хорошо — вода есть, цистерну под землей наполнили в августе. Господи, опять этот Август. Август украл у Клары кораллы. Только, пожалуйста, не двинься мозгами. Интересно, смогу ли я писать стихи. А вообще в этом что-то есть. В дневнике то есть. Когда я пытался писать дневник? На первом курсе училища. Представляю себе. Значит так. Завтра посмотреть, чем располагаю — раз. Два — наладить рыбалку. Три — придумать, как все это хранить. Ну тебя к черту, бухгалтер. Может, Карл был бы бухгалтером? Они же, раки, либо рыбаки и поэты, либо счетоводы какие-нибудь. Все. Бумагу видеть не могу. Пройтись и спать. Что-то небо затягивает.

1 октября. С утра накрапывало, но тепло. Градусов восемнадцать. Хотел было заняться реестром, но — сломало. Взял самолов и пошел на пирс (баржа затопленная). Выловил сачком десятка два мелких рачков. Решил: хватит. Какое „хватит“ — клева не было, почти всех и съел сырыми (не потому, что одичал, а всегда любил сырые рачки). Дернуло пару раз, поймал трех мелких бычков, выпустил. Нет, во-первых, это не наживка для серьезного бычка, а во-вторых, уходит рыба подальше, осень как-никак. Закидушки — еще может быть. И не на рачка, а на мясо. Есть же мясо. Надо побыстрее съесть — хоть и в погребе, а испортится. Погреб — это условно, яма метровой глубины.

Пересмотрел запасы. Писать об этом не хочется. Есть еда какая никакая, инструменты есть. Залез в окошко к Шевлякову нашел спининг — интересно, что он собирался им ловить. И, вот это да, — бутылку коньяка. И еще нашел метровую стальную линейку. Я думаю, если середину линейки обложить деревяшками с двух сторон, бутербродом, для жесткости, и оставить концы сантиметров по тридцать, будет классный лук. Тетиву можно сделать из лески 0,6. А чтобы она не растягивалась, подвесить ее на несколько дней с грузом. Вытянется и все. Стрел полно — вон сколько камыша. Подумать о наконечниках. Главное — нужен плот. Так называемое плавсредство. Если не рыбалка, что здесь делать…

Чисто и тихо от мерного гула,Полынь, шевелясь, горчит,Градом побило, ветром сдуло,Палка в песке торчит.Голубая его подоплека.Шито белыми ниткамимрачное это блаженство.Пропадет, пропадет человек,укусивший свой локотьЯдовито познанъе его,пустяково его совершенство.

2 октября. Первая крупная неприятность. Полчаса тому назад. Хорошо, я оказался в хате. Хорошо, — посмотрел в окно. Прямо на меня в ста метрах от берега шла шестивесельная корабельная шлюпка. Трое матросов, на корме — усатый мичман. Я выскользнул, отбежал за развалины. Если наткнутся, — прикинусь спящим. Нажрался, скажу, и проспал землечерпалку. Вообще, хорошего мало. Хоть и поили меня водкой на заставе, но амбиций у них должно быть навалом. А тут — бродяга в погранзоне. Гостем на сорок дней не оставят, это уж точно. А оставят — еще хуже. Значит, вызовут вертолет, повезут куда-нибудь, промурыжат с проверками несколько дней и вышлют в Москву.

Пограничники пошли к навесу, где была врыта бочка с бензином.

— Кати осторожно, — командовал мичман.

— Побросали все, — раздался голос у моей хатки. — Ты смотри, сигареты!

— Полож, Сидоренко, — сказал мичман, — кончай мародерничать. Вернутся, — будем иметь бледный вид и розовые щечки.

— Чудные какие, — продолжал Сидоренко, — „Ява“ называются.

— А, — догадался мичман, — это того еврейчика из Москвы. Ну, он не вернется. А и вернется… Ладно, дней через пять не приедут, хорошо тут прошмонаем.

— А меня возьмешь? — с сомнением спросил Сидоренко.

— Бери доску, твою мать! — заорал мичман. Скоро они уплыли, затолкали бочку в лодку и уплыли. Плакали мои сигареты. Початый блок. Хорошо, есть еще пять с половиной пачек „Сальве“. Буду экономить. Надо линять в глубь косы. Построить халабуду. Плот тем более нужен — там и пирса нет…

Поработал на Шевлякова — разбивал развалины. Отработал коньяк. А если серьезно, — приглядел: каркас из хорошего бруса. 15x15. Должен выдержать, тем более — я легкий. С трудом повытягивал кованные довоенные гвозди. Пригодятся. Сегодня второе… Третье… Четвертого должен погрузить что можно на плотик и потарабанить подальше от заставы. Километра на три, а то и больше. Не забыть привесить леску для лука. Солнце шпарит, как летом. Посплю, а потом работать надо…

Когда я слонялся в отпетых,Хранили меня непрестанноХолодный бетон парапета,Столярные почки каштана.

Кроме отдельных строчек, ничего у меня не получается. Паустовский писал: нельзя, мол, работать, когда за душой какая-то забота, нужно отрешиться. А какая у меня забота, я же отрешился. Не ври. Чего ты хочешь? Помереть? — вроде нет. Жить здесь? Какая же это жизнь. Может, отдохнуть? Ладно, окрестили меня заново, сорок дней в пустыне? Питаться акридами? Эдик бы сказал — аскаридами. Эдик… Да он же все наврал! Ему наверняка для романа все это надо. Тоже, психолог. И сел на землю как-то театрально. Наврал все, Эдик, наврал. Это надо отметить.

— С возвращеньицем, Карлуша. Вон полнолуние какое.

На сером граните бордюраЗимы воробьиные лапки.

К черту бордюр, давай разберемся. Я один, как хотел, и мне не страшно.

Август: Еще бы, куда тебе. Страх — высокое чувство. А у тебя — боязнь. Ты боишься неловкости, неприятных разговоров, да просто правды.

Карл: Я не боюсь, я не хочу. Если мне это мешает. Ведь единственное, чего я хочу, — работать, и чтобы меня оставили в покое.

Август: О-хо-хо… Большое яйцо, как говаривал дядя Коля. Да ты всю идею извратил на корню. За счет чего выживали все эти выброшенные на берег? Только надежда, что мелькнет когда-нибудь парус. Костры годами жгли, а ты боишься развести дальше порога. Был бы ты беглый каторжник, — куда ни шло. А ты настолько ничтожен, что даже не виноват. Болтаешься со своим творчеством, как покрытка с младенцем, от тына к тыну. Как там у Шевченко…

Карл: Ладно, оставь. Я переберусь подальше, перестану бояться, построю халабуду буду безмятежен, пока тепло, а гром грянет — мужик перекрестится. Выпьем… Эй ты, как бы тебя ни звали. Говори что хочешь, напейся, а плот чтоб был».

Пять трехметровых брусьев я обшил досками, подумав, для остойчивости приколотил борта, получилось корыто три на ноль семьдесят пять. Вот бы увидел Игорь Сергеев, засмеял бы дядю.

Два печных кирпича положил я в авоську, завязал, получился приличный якорь. Грунт здесь песчаный, зацепов быть не должно. К бортам поперек прибил дощечку, комфортное получилось корыто.

С замиранием сердца я столкнул его в воду. Утро было пасмурное и душное, море было спокойно, широко колыхалось, будто редкие волны проходили под водой, не прорывая поверхности.

Идти на дальнюю банку за полторы мили от берега я не рискнул — выплыть, в случае чего, я выплыву, но лучше без приключений. Легонько оттолкнувшись, я отчалил. Ящик мой вел себя хорошо, борта торчали над водой сантиметров на семь, вода была прозрачная, я видел дно в редких пятнах водорослей, потом дно отодвинулось, замутилось, темно было на дне.