На литературных перекрестках - Николай Иванович Анов

меня на столе лежит первый номер журнала «Сибирские огни», выпущенный в 1922 году. В нем три статьи Емельяна Ярославского, первая повесть Лидии Сейфуллиной «Четыре главы», рассказ Феоктиста Березовского «Варвара» и стихи Ивана Ерошина:Опять зовут стада, деревни, Под вдовьим трауром поля, И тайной властной, тайной древней Неизреченная земля. Лицо туманами умою, Землей и травами утрусь, Пойду проселочной тропою Читать зарю и слушать Русь.

«Проселочной тропою» Иван Ерошин исходил дороги Сибири и Казахстана, восхищаясь народной мудростью и народными песнями встречных людей. Он ночевал с охотниками в таежных избушках, в юртах казахов, с рыбаками в шалашах, на пасеках у кержаков, а зачастую и под открытым небом у костра. С котомкой за плечами пробирался звериными тропами от заимки к заимке, поднимался в седле с проводником, переваливая белки гор.

Ерошин заглядывал ко мне в Усть-Каменогорск, появляясь всегда неожиданно и еще неожиданнее исчезая.

В памяти моей осталась встреча в Семипалатинске летом 1923 года. Он приехал с легким чемоданом, сильно потертым, где хранилось все его имущество — смена белья, рукописи и толстый том Пушкина. Овчинную поддевку, папаху и валенки он оставил на хранение в деревне. Остановился он у меня и прожил почти полмесяца. Мы ходили с ним по базару, его тянуло к каравану верблюдов, приходивших с огромными тюками шерсти из-за Иртыша. Потом мы шли в кумысню, занимали свободный столик, и здесь Ерошин читал строчки задуманного стихотворения «Утраты»:

Шатаюсь на базар, влюблен в глаза верблюда, — Какая красота горбатому дана! Мне часто кажется — из глаз выходит Будда, С ним кротко мудрая монашка — тишина.

Если не ошибаюсь, именно в тот приезд Ерошин впервые подробно рассказал мне о своем тяжелом детстве и юности.

— У меня жизнь была каторжная, — говорил он, — злее и не придумаешь. Батька — бедняк, на селе бедней его и не было никого, кусочки по дворам собирать приходилось. Наши деревенские на отхожий промысел ходили торф грузить, меня отец тоже послал, как я подрос немного. Тяжело было, терпел-терпел да и сбежал потихоньку в Москву. Говорили, что там рай, а оказалось — такой же мед, как и в деревне. В булочную поступил «мальчиком» баранки на мочало нанизывать, а потом ваксой и сапожными шнурками торговал. Половым в трактире работал и «газетчиком» был. Старые журналы наберешь и продаешь, как новые, за полцены. Простой читатель не разбирался, хорошо брал, думал — ворованные из типографии. Жульничество, конечно, но кормиться надо было.

Он допил кумыс и вопросительно посмотрел на меня:

— Возьмем еще кувшин? Такого напитка в Новосибирске не найдешь ни за какие деньги.

И продолжал рассказывать, увлекшись воспоминаниями:

— Помню, в тринадцатом году приехал в Питер, никого здесь не знал, земляков не было, голову приткнуть негде. На Николаевском вокзале почти неделю ночевал, залезешь под скамейку, узелок под голову и спишь, как богатый. Потом жандарм поймал: «Чтоб я тебя, сукинова сына, здесь больше не видел, иначе по этапу на родину пойдешь!» Слава богу, легко отделался, дал он мне подзатыльника и отпустил. Люди мне хорошие попадались. Дворник на Невском, душа добрая, выручил. Свел с одним хозяйчиком, тот средство против крыс и тараканов сам изобрел; добрый человек, решил помочь. Вперед товар и сундучок дал бесплатно, а главное — койку сдал дешево. Чай утром и вечером, разумеется, без закуски. Тут я вздохнул! Иногда даже полтину в день заработаешь, а двугривенный довольно просто. Деньги тогда какие были? Фунт черного хлеба — копейка. А белого в деревне я и не ел никогда. Обедал в чайных, там много дешевле, чем в трактире, а газеты и журналы тоже бесплатно читать можно было. Чайная для меня вроде гимназии была. Я ведь в церковно-приходскую школу всего две зимы ходил.

— А стихи давно писать начал?

— Еще в деревне, когда пастухом был, иду и складываю про себя, вроде как пою. Даже сам не знал, что это стихи. Записывал их поначалу все подряд, в одну строчку. Потом, когда в чайной начал читать журналы, обратил внимание, что поэты их пишут столбиком. Но обязательно на конце каждой строчки рифма получается. Тогда я первое стихотворение тоже столбиком написал и в «Правду» отнес. Еремеев похвалил.

…Приезд в Семипалатинск «правдиста», постоянного сотрудника «Сибирских огней», для начинающих поэтов был, конечно, событием. Стихи Ивана Евдокимовича Ерошина, опубликованные в сборнике «Переклик», изданном Сибгосиздатом, читали многие. Он выступал на собрании литературного объединения, беседовал с молодежью, прочитал целую лекцию о том, что следует знать начинающим поэтам.

Я вспомнил наши прежние встречи и подивился его широкому кругозору. С восторгом цитировал Ерошин строфы персидского классика Саади.

Через четыре года я встретил Ивана Евдокимовича в Новосибирске, где литературная жизнь била ключом. В ожесточенной борьбе неистовые литераторы не брезговали никакими средствами. Под сильное подозрение был взят рапповскими критиками роман Михаила Шолохова «Тихий Дон». Вместе с Сергеем Есениным и Петром Орешиным бывшего «правдиста», пролетарского поэта Ивана Ерошина поспешили зачислить в разряд «кулацких поэтов». Этот ярлык вынудил Ивана Евдокимовича покинуть Сибирь, но не помешал в 1929 году выпустить в Москве книжку стихов «Синяя юрта». В ней добрая половина была посвящена песням Алтая, подкупающим читателя предельной лаконичностью, свежестью и самобытностью.

Найдя свой творческий почерк, Ерошин продолжал работать, забираясь в самые глухие уголки Горного Алтая. Нередко он приезжал в Москву, его знали во многих редакциях, но печатали мало, хотя и уважали как талантливого поэта.

Помню, он принес в «Красную новь» стихотворение «На посадку тополя». Оно уже было опубликовано, но Всеволод Иванов, ведавший в журнале отделом поэзии, все же решил его напечатать. Я показал корректуру главному редактору А. А. Фадееву. Он взглянул на фамилию автора, улыбнулся:

— А… Ваня Ерошин!

И стал читать:

Благоговейно мягкою землей