Царская тень - Мааза Менгисте

Кидане готовится услышать громовой звук вылетающей пули. Нет ничего, кроме этого, думает он, нет никого, кроме этого парня. Это песня старого воина, древняя припевка, которую воины поют перед сражением, колыбельная, которую поет отец любящему сыну. Он встречается взглядом с Давитом и отчетливо слышит его испуганный шепот: Но оно не стреляет? А потом Давит отчаянно тянется к нему, машет руками, хватает пустой воздух, выкрикивая имя Кидане. Его нога взрывается, превращаясь в разодранную плоть, из которой выходит кость, и Давит падает, в брызгах собственной крови.

Нет ничего, кроме этого: Кидане замахивается ножом на того, кто атаковал Давита, его собственная винтовка забыта на плече, когда он бросается вперед, прежде чем ascaro успеет прицелиться еще раз. Нет никого, кроме этого, этого ascaro, который выпрямляется во весь рост перед лицом неминуемой смерти, отказываясь сдаться удару ножом, с такой яростной силой нанесенному в середину груди, облаченной в форму. И они вдвоем влетают в моментальную тишину, бесплотную и теплую.

Деджазмач. Деджазмач!

Они зовут его, его люди, которых он привел в это несчастное место. Они просят его помощи, а он стоит над этим рухнувшим телом, и эти глаза смотрят на него, и их взгляд тянется к нему с любовью. Что ему остается, кроме как упасть на колени, привлечь к себе Давита, позволить ему, как маленькому мальчику, прижаться к его, Кидане, груди? Что еще может отец, если не это?

Помогите мне, говорит Давит. Где Хаилу? Где мой брат?

Деджазмач!

Он отпускает Давита, поднимается на ноги, его брюки замараны кровью. Он видит Аклилу, который переступает через бьющееся тело, на его плече висят две винтовки. Его съедает стыд, но Кидане, живой и сильный, свирепый и целеустремленный, игнорирует шум в голове и боль в челюсти, он выкрикивает имя отца, пока перед ним, рядом с ним, за его спиной не оказывается Чеколе, выдающийся сын Леммы, старший сын первого и величайшего из Кидане. Они так близко друг к другу, что их плоть сплавляется в одно, а потом его отец входит в его кости и устраивается за его глазами, а Кидане, усилившись и напитавшись яростью, прыгает в клубок сражающихся людей, и его отец наблюдает за этим с гордостью.

А потом слышится тирумба[54].

Этот рожок издает звук, который понимают только те, кто знает его язык: Кидане чувствует, как его сердце занимает все больше места. Его люди набирают скорость. Его ноги становятся все более ловкими. Его руки держат его новую винтовку и, бросаясь на споткнувшегося итальянского солдата, Кидане начинает смеяться. Он смеется и выкрикивает имя отца. Он смеется и выкрикивает собственное имя. Он смеется, призывая Аклилу и Сеифу, и Эскиндера, и Амху, и Гетачева, и когда он стреляет в атакующего ascaro, земля становится широкой, и он опять бежит к свету, горячему, как солнце, а когда рожок звучит еще раз, он знает, что это сигнал другим воинам, до этого момента невидимым, броситься на итальянцев в колонне и удушить их.

И только позднее, глядя на залитое кровью поле боя, он чувствует одолевающий его страх, его трясет на солнце, зубы стучат, он сейчас хочет одного — объятий Астер. Кидане взбирается по склону, спешит добраться до места, прежде чем Аклилу и Сеифу станут его искать, ложится на землю лицом вверх и смотрит на безупречное небо. Ниже он слышит скорбный голос Хаилу, разрывающий тишину, этот голос вопреки ветру находит ухо Кидане: Давит! Кидане закрывает глаза. Его отец дышит ему в ухо, его рот прижимается к щеке Кидане: А ты думал, что война бывает другой?

Интерлюдия

Некоторые города тонут в крови, думает Хайле Селассие. Они затоплены мертвыми мыслями и криками перепуганных девушек. Некоторые места вопиют, тревожа сны скорбящих отцов. Император Хайле Селассие покачивает головой и возвращает себя к настоящему. Он в своем саду в окружении взрывающихся цветом бугенвиллей, он разглядывает розовый куст в робком цветении. Его собака жует старую косточку у его ног, и перед ним маленький Мэконнын преследует воображаемых врагов, разбрасывая невидимые копья. Если он хотя бы чуть-чуть повернет голову, то увидит ее. Она стоит в своем свадебном платье, девочка, одетая, как женщина, дрожит, сложив руки на груди. Если он посмотрит, она шевельнется. Она поманит его в Мекелле и покажет на Гугсу, прошипит его имя и скажет: Я умоляла тебя спасти меня, аббаба.

Хайле Селассие смотрит вниз, чтобы не встречаться с ней взглядом. В его руке итальянская газета, на первой странице которой фотография Гугсы: он сидит рядом с Де Боно за столом, оба внимательно вглядываются в большую карту. Статья под фотографией сообщает, что итальянские войска вошли в Мекелле под овации и салют, их встречал Гугса. Хайле Селассие не хочет думать о событиях трехлетней давности — не сегодня, — но ему приходится это делать, это его долг перед дочерью, Зенебворк. Он знает, что она стоит рядом: стоит лишь чуть скосить глаза, и можно увидеть ее в нескольких шагах от ее любимого розового куста. Она дрожит от страха, сцепляет руки, словно сегодня все еще 1932 год, словно и не было этих трех лет. Словно даже теперь в его силах остановить свадьбу, которую он устроил для нее, и отправить Гугсу назад в Мекелле одного.

Оставь меня, говорит он вполголоса.

Мекелле пал. Проклятый город, который был свидетелем последних минут его дочери, сдался итальянцам, а человек, который был ее мужем, обнимает врагов Эфиопии.

Уходи, говорит он.

Но она не хочет уходить. Он может это понять по ветерку, обдувающему розовый куст. Он может это понять по звенящей тишине, наступающей за его словами. Она ждет, не скажет ли он что-то еще, и она не уйдет, пока он не скажет этого. За три года, прошедшие со дня ее смерти в доме Гугсы, она научилась терпению. Она научилась сидеть ночами и приходить к нему с восходом солнца. Она научилась сдерживать гнев и улыбаться. Она научилась быть четырнадцатилетней девочкой, какой была до того, как он выдал ее замуж за жестокого человека почти пятидесяти лет.

От Аддис-Абебы до Мекелле почти восемьсот километров; вообрази, сколько нужно времени, чтобы преодолеть это расстояние на поезде. Он сказал это, когда Менен умоляла его вернуть дочь домой. Он сказал это, когда Зенебворк стала забрасывать их испуганными посланиями. Это почти восемьсот километров. Мы и до вокзала не успеем доехать, как с ней все будет хорошо. Она тоскует по дому, она не привыкла быть