По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

сами сбиваться да и вскоре пошли за бабкой Алёной, не умолкавшей, хотя кто-то сзади ее дергал, пробовал оттащить от окна. Но она вцепилась в подоконник и пела:

Перводержавную

Русь православную,

Боже, храни!

Царство ей стройное,

В силе спокойное!

Все ж недостойное

Прочь отжени!

Лёха Фосфатный с Толиком Оглоблей захохотали.

– Слышь, Глебчик! Отженись от нашего мероприятия! Не нужон тут еще жених. Свой имеется!

– Прочь отженись!

И бабку Алёну наконец утащили. Музыканты перестали играть, весело переглядываясь.

– Что ж! – крикнул Тройницкий с утроенной силой. – Смеется тот, кто последний. А этот акт белогвардейской агитации вам зачтется по первое число. Попомните еще! И не раз пожалеете об этом глумлении над святынями советской власти и о своем подлом пособничестве. Все! Все!

И он махнул Галльскому Петуху, и тот поднял трубу, затрубил. Отряд двинулся со двора кулацкого.

– Куды ж вы? А кадриль? Прошка, подь сюды! Поверчу тебе, покружу! – закричал Лёха Фосфатный.

И музыканты и в самом деле заиграли клинскую кадриль. Может, даже ланце.

15

О пении «Боже, царя храни» на свадьбе в Белодедово на следующий день знала вся Каспля. Событие обрастало подробностями. Говорили о грандиозной драке, побоище с дрекольем, ножами и маузером, выхваченным Тройницким. О том, что гости пели хором «Боже, царя храни» под музыку Фейгеля и его Кулюкиных, а пьяный кулак Дюрга палил из обреза сперва в воздух, а потом по комсомольцам. И то случилось неспроста. Давно ходили слухи об интервенции то ли со стороны Англии, то ли Франции, а может, опять неуемной Германии. Интервентов ждали. Многие – с надеждой. Потому, что они должны были ликвидировать колхозы, налоги, паспорта, выпустить из лагерей сидельцев ни за что, священников, которые смогут снова служить в храмах. Церквям вернут все отнятые ценности. И снова крестьянин начнет себе пахать, да сеять, да жать, косить луга, ездить на ярмарки и торговать сметаной, творогом, хлебом, яблоками, лошадьми, телятами. Земля-то, она добрая, отзывчивая, даже такая скудная, как смоленская. Хоть и говорили даже в былинах: смоленские грязи – а все равно трудолюбивым рукам она дает многое: и хлеб, и лен, и картошку, не говоря уж о капусте, огурцах, репе. Сказывают, до Смутного времени, до анчихриста того Гришки Отрепьева, смоленский крестьянин куда как зажиточен был. Средняя семейка володела несколькими лошадьми, коровами, десятком овец, множеством птицы. На смоленском торгу все находило сбыт, там же немец всегда крутился, литва, поляк, и меха, мед, творог, молоко, зерно все грузили на кораблицы и подводы и увозили восвояси, кто до Киева и даже дальше, кто до Риги, кто в Литву, кто в Польшу.

А как явился на Русь анчихрист тот Отрепьев, так и подрезал крестьянину смоленскому жилы-сухожилия. Так и начала запустевать земелька наша. Покатился голым камнем голод. И большевики его наддали тараном.

Чего только ни придумывали. Слухи – яркий образчик народного творчества.

Шептали, что Дюрге и его Семену со шкрабом Адмиралом в обмотках пришла депеша, в коей сказано, мол, скоро. Вот оне и забузили. А что? Смоленщина-то вблизях западных соседей. Сразу и ломанутся. Да у них же и техника какая! Железные крепости с башнями и пушками ездиют, огнем поливают и болванками-свинчатками. Да еще еропланы казнь египетскую несут: саранчу, зараженную холерой, крыс, больных тифом, птиц с чумой в клюве. Тут, правда, возникали споры. Мол, как же так? Кому ж оне погубители? Коммунистам с ОГПУ или всему народу? Саранча ж или, к примеру, крыса выбирать не станет, не стребует партбилет?

Говорили, что в березнячке у Дюрги склад оружия, винтовок и пулеметов. А его внуки и внучки по окрестностям уже вывешивают какие-то знаки. Что, мол, тута свои. По нам не бейте.

Сенька как то услыхал в школе, так покатился со смеху.

Но остальным скоро стало не до смеха.

Три дня спустя был замечен направляющийся в кабинет к Тимашуку ансамбль Фейгеля в полном составе. В коридоре они ожидали, входя по очереди. А еще через четыре дня состоялось колхозное собрание, на котором был поставлен вопрос об исключении членов Софии Жарковской и Семена Жарковского за участие в церковно-кулацком мероприятии с пением преступного гимна «Боже, царя храни» и контрреволюционными лозунгами, подрывающими веру людей в колхозы и советские партийные органы и призывающими в прошлое во главе с запятнавшим свою репутацию шкраба Евграфом Изуметновым, в некий монархический религиозный центр Вержавский, сопровождавшемся обильным распитием хмельного напитка, добытого преступным путем самогоноварения, и возложением на главы жениха и невесты венцов, а также проявлением агрессии в отношении комсомольских лиц, пытавшихся образумить зарвавшихся членов колхоза и воспрепятствовать проявившемуся бело-бандитскому куражу вкупе с возобновлением отправления культа, названного вождем мировой революции труположеством, то есть бракосочетанием с трупом, что является омерзительнейшей гадостью…

Семен потом рассказывал обо всем этом Устинье и Дюрге. Фофочка со слезами в глазах только кивала растерянно. Сенька слушал.

– А я что вам говорил? – спросил Дюрга. – Это и есть – колхозия. Вроде и наш былой деревенский сход, мир. Но мир, перевернутый с ног на голову. Где это видано, чтобы свадьбу воспрещали играть?.. Ну помешшик и мог до шестьдесят первого девку отдать куда против воли, парня в солдаты забрить. Так оне же коммунисты? От народа вроде власть? Или от Ирода?

– Что же решили? – спросил Евграф.

– Дали нам слово. Я все по пунктам доложил. Что, да как да почему, и кто тут виноватый.

– Песню-то пела старуха, она, Алёна, уже из ума выжившая, – сказала Фофочка.

– Да ишшо и клюкнула малиновочки! – напомнила Устинья. – В голове у старой и вовсе помутнелося… А первый кто запел, я знаю.

– Кто? – спросил Семен.

– Терентий. Оный и есть зачиншшик.

Семен плюнул и выругался.

– Дурак старый!

Сенька со страхом ожидал продолжения. Если Фофочку прогнали из колхоза…

– И что? – вопросил сурово дед. – Взашей?

Сеньке почудилось, что дед так и хочет услышать утвердительный ответ. И он чувствовал, что сейчас не выдержит и заорет благим матом да бросится прочь – и навсегда из этого старого дома, прочь от дедовых поговорок, придирок, вон из душного мира, в основе коего то ли смертоубийство на большой дороге, то ли подачка купца, что одинаково, на самом деле, противно. Сенька сам построит свой мир, свою судьбу. Сам, своими руками и своим разумом, знаниями, упорством, мечтой.

Ему аж жарко сделалось, и он рванул ворот рубахи. Сердце билось.

– Половина народа колебалась, другие и готовы были дать нам под дых, ну