По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

и людские, и совсем не людские. И пастух со всеми слад находит. Попы, конечно, вроде оборонили жильцов от всякой нечисти древлей. А потом, вот, и коммунисты. Но, как говорится, береженого Бог бережет.

– Так слышь, Евграф Василич! – продолжил Терентий. – Одне там камни, тина, ольха да кувшинки.

– А угор меж озер видел? – спросил Евграф.

– Ну известное дело. Туда на кладбище мертвецов на лодках перевозят.

– Сейчас кладбище, а четыреста лет назад город и стоял. Вержавск. Со стенами и теремами. И церквями.

Терентий скреб уже затылок, а не скатерть.

– На самой верхотуре?

– Да.

– Куды ж он подевался?

– Поляки разорили.

– Пожгли, выходит, – проговорил Терентий. – Так на кой ляд та лествица…

– Получается наоборот, – вдруг смело встряла белобрысая Лариска. – Китеж был – в водах Светлояра скрылся. От нашествия. Ну от от татаро-монголов. А этот – вознесся.

– Китеж святой город, – сказал дед Дюрга.

Священник вздохнул:

– Един свят град – Иерусалим.

– А что, Захар, – сказала Дарья, – не пора ли проветрить народ музыкой?

Захарию, видно, реплика не пришлась по вкусу, и он продолжал меланхолично есть. Но тут и другие стали просить и требовать музыки.

– До ветру и без музыки можно сбегать, – наконец мрачно изрек Захарий.

Дарья еще сильнее зарделась, беспомощно глянула на Семена. Тот крякнул, подобрался и произнес громко:

– Захарий Залманович! Уж людям не терпится услышать ваш инструмент. Сделайте одолжение.

– Тут и кроме моего имеются инструменты, – сказал Фейгель.

И вдруг стало ясно, что еще немного, и Фейгель вообще откажется играть и будет скандал, то бишь – большая драка. Этот Фейгель был заносчив и неуступчив. Про его выходки слыхали все. Он в самом деле мог вдруг свернуть выступление и умчать свой ансамбль с любого торжества. Правда, обычно делал это втихую, не афишируя. Вроде были они здесь, музыканты, наяривали, но то ли покурить отошли, то ли куда еще – и уже пылит вдали их тарантас на рессорах и на резиновом ходу. Случалось, за ними и в погоню кидались, доходило дело и до мордобития. Но в итоге – все уважали этот ансамбль, трио, а точнее, как все говорили, троицу Фейгеля. И хорошо платили за выступления.

– Чё-т я не пойму, – подал голос Толик Оглобля, – музыки не будет?

– Поисть-попить и приехали, – бормотнула бабка Алёна.

– А инструментарий зачем? – уже грозно вопрошал Толик, напружинивая свою длинную мускулистую шею.

Обстановка накалялась. Но Фейгель оставался невозмутим. Братья Кулюкины тоже. Они вообще помалкивали, работали челюстями, перегрызая свиные косточки, выпивали умеренно, не зная окончательно, что им предстоит на этот раз: играть или уносить ноги.

И тут подал голос поп Евдоким:

– А ведь на подобном инструменте играл Псалмопевец.

Народ повернул к нему жующие лица.

– Давид, – уточнил священник. – И когда царь Саул гневался на кого-то, он просил Давида поиграть. И тот играл, усмиряя нервного царя.

– Нам не усмирение потребно, а веселие! – воскликнул однозубый Терентий, вытирая масленые загорелые пальцы с задубелыми ногтями.

– Неужли плясать надумал старый? – спросила бабка Алёна.

– И спляшу! – с пьяной угрозой ответил пастух, вставая. – Ну, где музы́ка?

Захарий Фейгель покосился на него, глянул на своих ребят и кивнул им.

– Счас, дед, устроим клинскую кадриль ланце тебе, – сказал один из братьев Кулюкиных, тоже вставая, одергивая полы клетчатого пиджака.

И все как будто выдохнули, задвигали стульями, табуретками. Дюрга благодарно глядел на Евдокима.

Но тут произошла какая-то заминка. Словно резко ветер рванул все пространство этого дома, этого праздника.

И это был пронзительный звук трубы со двора.

14

Все на миг затихли.

– Никак архангелы трубят, – проронил кто-то со смешком.

Звук трубы повторился.

– Что за коленкор такой? – вопросил Дюрга властно. – Ну-ка, там, кто, гляньте.

Сеня вскочил со своего места, уже догадываясь обо всем, и подбежал к окну, глянул влево и увидел легкую кавалерию в полном сборе. Всех комсомольцев Каспли и окрестностей во главе с Тройницким. На трубе играл Вася Березкин, шелудивый, золотушный малый с отечными глазами, горбатым носом, похожий на петушка, за что и звали его Галльский Петух, – сперва-то кликали просто Галкиным Петухом, по мамке, но однажды кто-то из приезжих городских, услыхав его кличку, переспросил: «Галльский?» И объяснил, что так кличут французов, и все сразу же решили, что Васька и похож еще на француза-то, с таким шаблоном – сиречь носом, как у батьки, то ли цыганистого, то ли евреистого, а может, и кавказистого, не сразу разберешь. Многие народности тут пребывали в этом видном селе.

И вот теперь этот Галльский Петух в оранжевой жилетке от чьего-то костюма и кепке с лакированным, сияющим на солнце козырьком кукарекал в свою золоченую трубу.

– Горнист! – оповестил всех Сеня.

– Какой такой? – спросил Дюрга.

– Галльский Петух!

– Играть пришел?! – воскликнул кто-то.

– У нас и свой амсанбль!

– Клинскую кадриль ланце мне обещали!

– О, да их тут как тараканов набежало! – крикнула Лариска, выглядывая в окно.

Сеня искал Илью Жемчужного – и увидел его, прячущегося за спины других.

К окну подошел Семен, глянул и, выйдя на крыльцо, оттуда уже, переждав кукареканье трубы, спросил:

– Эй? Чего шумите? Или зайца закидываете? Так раньше надо было.

Вперед выступил Глеб Тройницкий, белокурый и странно при этом темноглазый, высокий красавец в белой рубахе, наглаженных брюках, в городских штиблетах. Он усмехнулся и ответил Семену под хмельком и не только ему, но и всем открытым окнам дюргинского дома, в которых уже виднелись любопытные лица.

– На кулацко-церковную свадьбу закидывать?!

Голос у него был высок и крепок.

Дед Дюрга, услыхав, побледнел, медленно поднялся.

– Что мы им ответим? – крикнул Глеб Тройницкий, обращаясь к своему отряду.

И отряд дружно проскандировал:

Помещик смотрит злым барбосом,

Кулак сопит бугристым носом,

Шипит продажный журналист,

Острит клыки капиталист!

Меньшевичок вовсю ярится!

Вояка белый матерится!

– Так кто они? – вопросил мощно Глеб Тройницкий.

И те отвечали очень слаженно:

Псы, не посаженные в клетку,

Все, кто стоит за старину!

Зло проклинают пятилетку,

Ведут с колхозником войну!

Снова затрубила труба. Народ уже высыпал наружу, тянули шеи, глазея на новое зрелище. Кто-то даже заливисто смеялся, думая, что так она и была задумана эта забава.

Тройницкий руководил своим отрядом, давал им отмашку. И отряд голосами парней и нескольких девчонок отзывался:

– Беднота! Тех, кто поддерживает протянутый к тебе кулак, заставь протянуть ноги!

– Почему помещик и кулак зубы и ножи на коммуниста точат? В гроб хотят уложить? – зычно спрашивал Тройницкий.

И отряд отвечал на