По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

зашибло телегой на спуске, ребра переломало. Но вроде в себя Прокоп пришел. Оба были в белых напускных рубахах, подпоясанных кожаными ремнями, в хромовых сапогах, но сами-то они были разные: Никита на два года старше, шире, темнее как-то, Валя высокий, кадыкастый, веселый. Они сразу уловили стержень момента, набычились и сжали кулаки.

– Нашего полку прибыло! – крикнул Терентий.

– А чё за полк? – спросил Валя, окидывая взглядом стенку комсомольцев.

– Известное дело, Вержавский! – ответил находчивый пастух и цыкнул одним зубом.

Как это он умудрялся такой фокус выкидывать.

– Так что, уже мятеж? – как-то оторопело спросил Никита.

А может, и в шутку. Но Тройницкий услыхал и подхватил:

– Вот оно! Вот контрреволюционная суть ваша!..

– Вашу мать!.. – заругался в ответ Терентий, видимо, не расслышавший толком.

И тут Тройницкий остановился и закричал:

– Стойте! Молодые строители коммунизма не будут участвовать в ваших темных звериных забавах прошлого!

И он обернулся к своему отряду и, вздернув подбородок, возгласил:

– Мы не будем на кулаках биться! А станем…

– Учиться, учиться и еще раз учиться! – хором ответил отряд.

– Так говорил Ленин!

– И работать станем так, чтоб нам спасибо товарищ Сталин сказал! – прогремел отряд.

Снова заиграл горнист, и комсомольцы стройно отступили на шаг, на второй, на третий, на четвертый. Их слаженность и уверенность завораживали. Деревенские ведь знали этих всех ребят и девушек. Знали их прозвища, слабости. Но теперь с изумлением понимали, что перед ними какие-то совсем другие, действительно новые люди, какие-то особенно стройные, подтянутые, в чистой одежде, умытые и причесанные. Даже Мишка Ширяев, по кличке Хаврон Сладкоголосый, со своими раздутыми ноздрями в вечно засохших козявках, с пухлыми щеками, всегда покрытыми какими-то хлопьями, – даже и он был на диво умыт и опрятен. Вроде та же мешковатая фигура, и серое лицо, волосы на прямой пробор, вислый подбородок, и левый сапог, как обычно, с заплаткой, – а вроде и не он уже, а какой-то его двойник. Да еще и говорун отменный. И туповатая Глашка Лаврентьева туда же: ведь только и может, что семечки лузгать да гы-гы-гы, гы-гы-гы! Слов двух связно не скажет, все блеет овцой: э-э, мэээ, самое. А вон – глаза коровьи ее так и горят, и с речевок не сбивается. От алой косынки вся сама алая, решительная. Где-то Тройницкий раздобыл для своих комсомолок одинаковую алую материю.

Короче, новые люди и есть.

Так это все вдруг увидел Арсений Жарковский, внук Дюрги, кулака – то ли, как иные утверждают, крепкого крестьянина.

У них, у этих ребят и девчат из отряда Тройницкого, была какая-то другая цель, не то что у остальных, хоть у Семена, хоть у Дюрги. У Дюрги одно – достаток. И любимая поговорка у него: «Шелк не рвется, булат не сечется, красное золото не ржавеет». У комсомольцев цель где-то выше… Тут мелькнула мысль о сказанном про Вержавск – небесный. И он отыскал взглядом шкраба-землемера на крыльце рядом с Фейгелем в черной фетровой шляпе. Адмирал-то здесь, по эту сторону. Сеня вздохнул тоскливо. Все тут переплелось и запуталось, как в том романе Льва Толстого про кинувшуюся под поезд…

Наконец Лёха Фосфатный обрел дар речи:

– Алё! Куда ж это вы? А сопатки почистить об мой кулак? Слышь, Хаврон!

И он потряс кулаком.

– Стань к дереву и бей! – крикнула ему бедрастая Петрицкая.

– А с тобой, Прошка, я бы станцевал! – вдруг улыбнулся Лёха.

– Клинскую кадриль ланце! – вспомнил Терентий.

– Ребята! – позвал своих Кулюкиных Фейгель.

И оба взошли на крыльцо, а потом все трое исчезли и через недолгое время снова появились, неся свои инструменты. Стоявшие на крыльце посторонились. Тут и отступающий отряд при виде гигантских гуслей приостановился. Обычная реакция. Хотя все касплянцы видели этот инструмент не раз и слышали. Но невольное любопытство арфа всегда вызывала. Музыканты встали в сторонке от крыльца. Федька пробежался пальцами по кнопкам яркого небесно-голубого баяна с надписью «Братья Киселевы. Тула». Колька положил подбородок на деку скрипки и попробовал смычок. Фейгель пристраивался у своей арфы. И вдруг резко провел рукой по струнам.

Вмиг стало очень тихо. Все замолчали. Даже черный петух на дворе Дюрги. И Галльский Петух тоже.

Захарий Фейгель передернул плечами, как бы вскидывая черные крылья, дернул бородой, клюнул воздух, все бледное лицо его перекосилось, глаза заморгали, губы затряслись – этот его всегдашний тик тоже вызывал удивление народа, и еще через миг музыка родилась на этом дворе на угоре с желтыми цветами, с серебряным тополем, в некотором отдалении от льющейся среди лугов речки Каспли.

Но что это была за мелодия. Вовсе не кадриль! А что-то вроде гимна какого-то. Собравшиеся брови сводили к переносицам, стараясь, разобраться. И вдруг кто-то выкрикнул из комсомольцев:

– «Вперед, заре навстречу»?! Наш марш?!

Но Тройницкий на воскликнувшего грозно прикрикнул:

– РАПМ уже выразил свой протест! Это неметчина, похожая на «Боже, царя храни»!

– А товарищ Рапм сам немец? – переспросил тот комсомолец.

– Это не один, а много товарищей! – драл горло, стараясь заглушить музыку, Тройницкий. – Российская ассоциация пролетарских музыкантов!

– А мы музыканты крестьянские, туда-сюда! – невозмутимо восседая на принесенном по приказу бабы Устиньи Сережкой стуле, белея зубами в черной бороде отвечал Фейгель, продолжая насылать своими длинными крепкими пальцами волны странных звуков на собравшихся. Братья Кулюкины не отставали.

– Требую прекратить! Этот политический маневр! Контрреволюционный выпад! Троцкистский уклон.

– Музыке все равно, туда-сюда, – отвечал ему Фейгель, сумрачно синея озерными еврейскими касплянскими глазами.

Музыка внесла раскол и замешательство в ряды комсомольцев. Кто-то недоумевал: как же так, это ведь гимн ВЛКСМ?! Тройницкий вновь ссылался на товарищей РАПМа. Ему эти сведения передали недавно из обкома, запретив исполнять гимн на собраниях.

– А и то правда! – воскликнул Терентий. – Вроде «Боже, храни»!

И он сдуру – захмелел уже – начал козлиным голосом подпевать:

– …ца-а-рствуй нэа слэа-а-а-фу… нэа-а-а слафу нэ-а-ам!.. – Он закашлялся. – … нэа страх врагам! Цэ-а-арь прэ-а-авославный… – Снова зашелся в кашле.

Но тут вдруг его поддержал бабский голос. Все глянули с каким-то неподдельным ужасом. Это из окна высунулась белая, как привидение, баба Алёна. Голос у нее был не так силен, но неожиданно ясен, чист, хотя и дрожал. И она пела:

Боже, Царя храни!

Славному долги дни

Дай на земли!

Гордых смирителю,

Слабых хранителю,

Всех утешителю —

Всё ниспошли!

Правда, поначалу совсем не попадала в такт музыке, да и музыка-то была все-таки другой, зря этот РАМПа или как его… донос строчил. Но разве устоишь, когда всю страну проняло недержание. И музыканты понемногу начали