По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

это все расценят, что за отметины, и куды путя, и что за греки, ха-ха, – просмеялся Дёмка.

– Дожили… – бормотала Устинья, ходившая тенью за Дёмкой, Ладыгой.

– Эт верна! – согласился Дёмка. – Пожили-то вы жирно. Пора и честь знать. Портитя всеобщую фотокарточку населенной нашей местности. Как прыщ это поместье на угоре. Сколь можно терпеть-то? Истечение гною кулацкого. Дюрга ваш последний кулак и есть. Мог бы и посоображать своим кумполом. А не свадьбы учинять тут.

– Но… но… – подала голос Фофочка, – что же у нас такого кулацкого? Нету ведь никаких признаков. Корова одна, свинья, птица, три овцы, баран…

– А лошадь уж зарезали? – вдруг подал голос Толик Оглобля.

– Нет… но… да… и пускай лошадь. И что же…

– А то же! – рявкнул Дёмка.

– Нет… погоди, Демьян…

– Демьян Гаврилович!

– Хорошо, Гаврилович.

– Демьян Гаврилович.

– Демьян Гаврилович, – покорно повторила Фофочка. – У меня… у меня имеется вопрос… как у колхозницы.

– Ну? – спросил Дёмка, оборачивая к ней темное лицо.

Фофочка проглотила слюну, оправила спутанные со сна волосы.

– Это что же, решение всех? Ну всеми принятое?

– Чево?

– Вот включить Дюргу… Георгия Никифоровича в список?

– Какой список?

– Известно какой, кулацкий. Это… это по голосованию? По большинству?

Дёмка надвинулся на нее и заговорил ей прямо в лицо:

– Я-то знаю всю подноготную этого элемента. По три-четыре батрака держал? Держал. Целое стадо скота содержал? Было! А его сынок Андрюха? Твой муженек? Целые стада скупал у населения, оманывал, ни за что брал тёлок, бычков, за хрен собачий…

– За деньги или зерно, – возразила Фофочка.

– Ай! – отмахнулся Ладыга. – Знамо дело, за грош! И потом торговлю в дому открывал. Купец! Клоп на теле крестьянского труженика и пахаря.

Тут кровь снова бросилась в лицо Сеньке, речь-то шла о его отце, георгиевском кавалере, бившем немца… Он-то не дезертировал, как Ладыга, оставшийся в живых. И Сенька не утерпел, да и затрещина еще горела на его затылке:

– Батька немца бил! А не распускал тута руки!

Ладыга наставил на него уголья глаз, они и так-то посверкивали, а сейчас в отсветах ламп и вообще рдели, будто их вздувала тысяча чертей.

– То была война империализма с империализмом. Хышник суприв хышника, малец. Засеки и заруби себе на носу. И впредь не лезь в разговоры взрослого поколения.

– И помним, что Дюрга был активным членом церковного совета, помним, а то как же, – продолжал Дёмка. – Он и на свадьбу труположного попа притащил, Евдокимку.

– Тебе не позвал, – проронила нечаянно Устинья.

Дёмка тут же круто развернулся в ее сторону.

– А ты, вошь старая, пердунья вонючая, возьми онуч и помалкивай в него, ясно?! Не отравляй тут смысл чужих речей.

– Демьян Гаврилович, – укоризненно сказал комсомолец Хаврон.

Тот глянул на него.

– Не стоит вовлекаться в темные речи старого мира.

– Так старуха эта и вовлекает! – откликнулся в раздражении Дёмка.

– И совершает это специально, – объяснил комсомолец. – Что есть провокация.

– Именно! – воскликнул, осклабляясь, Дёмка, и снова вернулся к теме. – Так что мое заключение таково: бывших кулаков не бывает. Кулак он до мозга костей отравлен кулачеством. И место ему – на Соловках, у студеных морей. Так же считает и партия, руководство, объявившее последнее и решительное наступление на кулачество и ликвидацию его как класс уже не сегодня и не вчера, а даже несколько лет назад!.. Эй, Михаил Ширяев, ну-ка скажи.

И Хаврон тут же откликнулся, зачастил, будто на дворе и не глубокая ночь, будто вокруг не растерянные, кое-как одетые люди, а некоторые – Евграф и Дюрга – не в одном исподнем, будто он в избе-читальне или школьном классе:

– Несколько лет мы, советская власть рабочих и крестьян, цацкаемся тут с этими ярыми прыщами! Другой же нарыв сумели ликвидировать? Смоленский! Прочистили свищ губернских, партийных, профсоюзных, комсомольских организаций, советских органов власти и государственных учреждений. Эти действия были направленные на подавление оппозиции, против нэпа из числа социально чуждых и тех, кто сросшихся с ними.

Хаврон раньше был молчалив, слова не вытащишь, но с ним произошло настоящее чудо, как говорила Анька, мол, был косноязычный, будто Моисей, а стал как Роман Сладкопевец. Она объяснила Сеньке с Ильей, кто это такой был – один неумелый певчий в Константинополе, однажды осрамившийся на праздничном богослужении в присутствии патриарха и императора. А домой пришел, взмолился в полном отчаянии, и вдруг явился ангел со свитком и приказал его съесть, Роман проглотил свиток – и запел так, что ему и дали это прозвище. С легкой Анькиной руки Мишку Ширяева и стали кликать Хавроном Сладкоголосым. Аньку это тоже поражало, все эти превращения окружающей жизни и окружающих людей. И она говорила слышанное от батьки своего Романа, да, по совпадению и бывшего священника так звали, как того певчего, что Бог избирает неразумных, чтобы устыдить мудрецов, и слабых, чтобы усовестить сильных, униженных и презренных, нестоящих, чтобы обратить в прах стоящих. И ее отец еще говорил, что ему кажется, будто рано или поздно что-то такое откроется, свершится немыслимое, а именно: большевики обратятся. Ведь они, по сути, как первые христиане, что хоронились в пещерах палестинских. И только по дьявольскому наущению получили власть… Правда, тут Сенька сказал, что и попы ведь были при власти, разве нет? Что ж, и их, выходит, дьявол вывел из пещер тех палестинских? У Аньки ответа не было. А у своего отца спросить она не решилась. У Дюрги Сенька тоже не спрашивал, зная, что тот может и перетянуть чем.

А Хаврон Сладкоголосый продолжал, пуча глаза:

– Тов Сталин давно призвал ликвидировать кулачество как класс, сломить его сопротивление и ликвидировать! Напрочь и начисто! Как прыщ удаляется, а место прижигается спиртом. У нас теперь есть, говорил он, материальная база для замены кулацкого производства производством колхозов и совхозов. Это вам не двадцатый год, не нэп, когда кулачество имело силу. Даешь сплошную коллективизацию! И нечего плакать по волосам, снявши голову. Но что же? Вот перед нами это кулацкое хозяйство все еще лежит, как громадная голова из сказки Пушкина «Руслан и Людмила». И дует, дует на нас тлетворными ветрами, заражает всю округу. – Хаврон даже поморщился и нагнул башку, будто и впрямь сопротивлялся ветру из сказочной головы.

Все присутствующие невольно оставили свои дела и стояли, смотрели и слушали.

– А мы? – вопросил Хаврон Сладкоголосый. – Мы только и делаем, что щекочем этой главе ноздри, и все. И много уже лет. Вместо того чтобы снести и волосы, и голову. Пусть катится колобком!

– Ну да! – тут же возразил Ладыга. – Никуда она не покатится. В дому решено открыть ветпункт. Вона