По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

– Это тоже любит русский человек, – согласился Дюрга. – Пущай ближнему похужеет, мне, глядишь, какая выгода выгорит, анбар там али что.

– Не знаю, – сказал Семен, – ежли б голосование так и состоялось, то…

– А тут вызвались Алексей да Анатолий! – не утерпела Фофочка.

Дюрга требовательно и пронзительно взглянул из-под смоляных бровей на нее.

– Хто такие?

– Да Лёха Фосфатный и Оглобля, – объяснил Семен. – Да. Выскочили как яичко ко Христову дню. А мы же, говорят, тоже члены и там были. И всё видели и знаем. Это, говорят, была провокационная агитвыходка Тройницкого. Но выходка против чего? Против любовного решения советской девушки Нюры Леонович.

Дюрга поднял брови, Устинья, та аж рот разинула от любопытства. Семен усмехнулся, почесал нос, закинул волосы назад.

– Я и не ведал про то. А бес Лёха владел всей полнотой слухов…

– На что ж он и женат на Сороке, – с невольной усмешкой заметил Дюрга.

– И выяснил всему собранию ситуацию. Безыдейную. Нюрка Леонович слюбилась с музыкой. Сиречь с Кулюкиными.

– То есть… чево? – не понял дед. – С кем?

– С обоими, – разъяснил Семен и для убедительности показал два пальца: – С двумя.

Дед почесал затылок и хмуро посмотрел на Фофочку.

– Истинно, – сказала Устинья, – истинно последние времена настают.

Дюрга поморщился и лениво повел ладонью.

– Да ладно тебе. Бывало на деревне чего и похуже. Уж эти-то нравы всегда омут мути, и оно к лучшему, что муть, а то как рассеется… каких только див дивных не узришь… – Замолчав, он покосился на Сеньку с Варькой и откашлялся в кулак: – Кха! Кха!..

– И они внове порассказали картину. Все и впрямь заиграло иначе. А под конец Тарасов открыл всем глаза и на них самих, на Лёху Фосфатного и Оглоблю, мол, оне же тоже участники, что же, давайте и их голосовать. Всех так всех. По справедливости революционной. Ну и всё. Я-то, может, с Фофочкой и невелика потеря для коллектива… – Семен вздохнул. – А где они таких мастеров сыщут, как Фосфатный да Оглобля? Кто на лету ремонту способен подвергнуть хоть сеялку, хоть мельницу, хоть трактор? Фосфатный да Оглобля. Неспроста же их зовут Мазутными. Целыми днями как черти ходят. И всё, судилище-рядилище забуксовало и захлопнулось. Не стали даже голосовать совсем. Сняли вопрос. А в резолюции сообщили, что дело касается сердечных и запутанных сторон и вопросов и требуются дополнительные усилия по разматыванию клубка и расследованию этого касплянского четвероугольника с последующим отделением плевел от зерен и вообще с разреживанием сорняков…

Шкраб Евграф усмехнулся в усы. Фофочка вздохнула и промолвила:

– Нюрка нас и спасла от прополки.

Дед Дюрга угрюмо крутил ус, хмурился, качал головой.

– Не-е-т. Это не спасение, – заключил он, – а только… – тут он подхватил с пола тыкавшегося в его ногу серого котенка, усадил на колено, стал гладить большой заскорузлой ладонью и закончил: – просрочка. Потопление впереди.

– Осподь с тобой, Георгий Никифорович, – откликнулась Устинья. – Что такое бурчишь.

Дед молчал, и все зачарованно глядели на котенка и на его руку.

Все это время Фофочка и Евграф оставались не расписанными в сельсовете. Председателя им однажды все же удалось застать на месте, но тот сослался на то, что кто-то спер печать и сейчас отправлен запрос на изготовление новой.

– …Да и так ли уж вам это необходимо? – напоследок поинтересовался председатель. – Говорят же, вас венчал Евдоким?

Фофочка возразила, что не было такого, выдумки, и вне храма такое не положено вообще.

– Постойте, но венцы-то были?

– Да девки сплели из одуванчиков! – ответила Фофочка. – Так, ради забавы.

– Забавы, говорите? – переспросил председатель, постукивая крупными пальцами по столу с чернильницей, перьевыми ручками, папками, бумагами.

Фофочка кивнула.

– Только от этих забав разит… – председатель немного подумал и нашел нужное слово: – ладаном!

– Да не, пахли медом, – сказала Фофочка.

– Ну-ну, и село теперь гудит ульем после вашей провокации.

– Перестаньте, – сказал Евграф хрипло, он простудил горло, напившись ледяного кваса наутро после свадьбы. – Это же глупости какие-то, в самом деле. Какой-то град Глупов, а не село Каспля.

Председатель тяжело посмотрел на него своими отечными глазами, качнул вторым брито-синим подбородком и погрозил ему пальцем:

– А вам, тов Изуметнов, не советую нас оглуплять примерами из старорежимых книжек. Читали мы вашего тезку! Как критик царизма он хорош. Но полностью в прошлом. – Председатель помолчал и вдруг навалился полной одышливой грудью на стол и, вращая глазами в мешках, негромко и внушительно проговорил: – Положение твое шаткое и уже почти несвободное. – Он резко распрямился и добавил: – А пока, товарищи, свободны.

Выйдя от него, Евграф сказал Фофочке, что председатель перепутал у Щедрина отчество с именем. Фофочка посмотрела на него сбоку.

– А как?

– Михаил Евграфович.

Фофочка улыбнулась невольно.

– Чем-то чудно твое имечко-то.

Тот кивнул, покашливая и морщась.

– Ну да… В армии смеялись: мол, Граф Позумент… А на самом деле кхм… кхм… Греческое имя. Значит… письмо.

– Письмо?

– Графо – сиречь пишу… Письмо кому-то… кхм… кхм…

– Письмо, – повторила Фофочка. – Надо править это письмо, а то, вон, буковки уже поплыли.

– Мед пил, водку пил…

– Подорожника заварить. Али такое не принимаете, Граф?

Шкраб передернул плечами.

– То Адмирал, то Граф… Аз есмь обычный человек… кхх-кха…

Фофочка с сомнением взглянула на него, покачала головой и ничего не ответила.

Дюрге они передали разговор с председателем. Гадали, что означают его последние слова.

А ответ явился ночью.

16

Вдруг забарабанили отдаленно… В ворота? И никто толком сообразить не успел, кто услыхал, проснувшись, как уже ударили прямо в дверь, а потом и в окна, – значит, без спросу перелезли забор, сами отворили ворота. Кто такие еще? К окну прошлепала босыми ногами Фофочка.

– Люди какие-то…

К ней подошел Евграф в белом исподнем, спросил через стекло:

– Что такое?

– Актив! – крикнули с улицы. – Открывайте, Жарки!

Тут к окну приблизился, тяжко ступая по скрипящим половицам, Дюрга, отстранил рукой и Фофочку, и зятя. Всмотрелся и выругался.

– Пропасть… зараза… Дёмка Порезанный?!

Он велел Фофочке зажечь лампу. Взял ее и пошел в сени. Евграф за ним. Сенька уже прилип к окну, скашивая глаза. Дюрга открыл дверь, поднял лампу, освещая пришедших. Кроме Порезанного там были Ладыга и комсомолец Хаврон и еще двое, стоявшие поодаль.

Дёмка Порезанный приложил ладонь к раздвоенному козырьку милицейской фуражки.

– Актив, Георгий Никифорыч!

– Чего надо? – тяжело сопя, спросил Дюрга.

– Покудова ничего такого, кромя отписи, – сказал Порезанный.

– Какой еще отписи?

– Отписи про твое нажитое имущество, стоящее и ходящее, а также дом, – отвечал с некоторой запинкой и легким дрожанием Дёмка.

– К чему это? – спросил Дюрга. – Имущество-то