В верховьях «русской Амазонки»: Хроники орнитологической экспедиции - Евгений Александрович Коблик

неизбежный вечерний чай, они случались чаще, чем хотелось бы). «Вот уж о чем не пишут беллетристы!» – думал я, ворочаясь, после каждой отбитой атаки.

Волглые рюкзаки и «котомка» Николая отяжелели и, казалось, разбухли. Разве что плесенью не покрылись! Постоянно мокрая палатка, которую я таскал, весила вдвое против обычного. Разжигание и поддержание костра в условиях неизменной сырости стало настоящей проблемой.

На облюбованном для бивака месте Николай первым делом устанавливал таган. Под небольшим углом к земле он втыкал в основание бугра или выворотня длинный деревянный кол и с двух сторон подпирал его короткими наклонно воткнутыми в почву рогульками. Конструкция с точками опоры в виде равнобедренного треугольника была очень прочной. Костер разводили под возвышающимся свободным концом жерди, вешали на него котелок и чайник. Компактных в переноске овально-цилиндрических канов с плоским днищем Николай не признавал, традиционно используя закопченные круглые котелки с крышками, всегда выпиравшие из его «котомки». Высоту утвари над костром легко было регулировать рогульками. И снимать тоже удобно – не то что с традиционной горизонтальной палки на двух высоких вертикальных рогатинах-сошках. Сверху над таганом часто приходилось натягивать тент – лило регулярно!

Честно говоря, подобное простое и эффективное инженерное решение для приготовления пищи на костре я увидел только здесь – на Дальнем Востоке (и потом всячески пропагандировал его в других экспедициях). Правда, слово «таган», «таганок» всегда казалось мне обозначавшим что-то вроде железного обруча на ножках – подставки для котелка, но никак не деревянного кострового сооружения! Пришлось привыкать к местному полевому жаргону.

Любую нашу стоянку или лагерь Николай величал словом «табор». Возясь у таганов на Бурливой, наш квартирмейстер с каждым днем бурчал все громче: «Эх, ну что за места! Табориться как следует негде – сыро. Стланика нет, листвяга нет, елки нет, бересты нормальной нет. Справной лесины не сыщешь, везде одни сопли! Разве что кедрашка выручает – если не совсем мокрая, хоть стружки нащепать!»

Это в привычной ему охотской тайге на Улунге, Бачелазе, в верховьях Бикина с древесным топливом, а главное – розжигом был порядок: всегда можно найти хвойные сушины, «паутинку» тонких отмерших веточек на еловых стволах, отодрать пласт коры с каменной березы. В чащобах маньчжурского типа, особенно пойменных, куда сложнее: все пропитано влагой, трухлявые, источенные грибами дрова, прежде чем разгореться, долго испускают вонючий желтый или зеленоватый дым. Сухая древесная труха – отличный трут, да где же ее взять сухую? С ребристой, или желтой, березы еще удается собрать тонкие, закручивающиеся желтыми свитками лоскуты коры, быстро воспламеняющиеся и так же быстро сгорающие. Но темные корявые стволы березы черной, или даурской, густо шелушатся розетками сизых полупрозрачных лепестков, напоминающих сгоревшие до золы миниатюрные книжки из папиросной бумаги, и толку от них нет никакого.

Сейчас нас выручали срезанные смолистые желваки пихты, кедровые шишки. Самый же лучший материал для розжига предоставлял амурский бархат – толстая пробка пепельной коры с красивым рельефом занималась и горела ровно, правда с густым черным дымом. Ветки ильмов тоже имели по четыре продольных ребра из тонкой пробки, вполне годной для этих целей. Спички Николай всегда экономил, недогоревшие засовывал обратно в коробок – все же сухая щепочка.

Когда в наконец-то занявшийся костер случайно попадала амурская ложная сирень («трескун», по-местному), внезапно начинались фейерверки искр, к кострищу подойти боязно! Всегда сильно искрила, чадила и стреляла головешками древесина пихты. Из лиственных пород для длительного поддержания костра больше всего подходил горный, он же лопастной, ильм – давал жаркое, почти бездымное пламя и не искрил. Вот только пояс горных ильмов мы уже миновали.

Однажды подфартило – на пути вовремя попалась вполне приличная фанза, удалось переждать там зарядивший с полудня дождь, варя обед на буржуйке и попивая чай в клубах пара от обсыхающей одежды. К вечеру дождь перешел в сильный ливень с грозой, и мы сочли за благо наконец-то переночевать под крышей. И – ура! – дождь почти прибил мокреца, иначе ночевка в щелястой избушке превратилась бы в настоящее испытание.

Хождение по тайге

Термин «уссурийская тайга» не совсем верен – в таежных лесах любых типов преобладают хвойные породы, весьма ограничено разнообразие флоры и фауны, невелико число экологических связей. Такова охотская тайга здешних гор. В основном же на Дальнем Востоке растет богатейший смешанный хвойно-широколиственный лес маньчжурского типа, более сложный даже, чем европейские неморальные леса, в чем-то сравнимый с влажными субтропиками и тропиками. Не зря к бассейну Бикина, где сохранился последний крупный массив такого девственного леса, пристала метафора «русская Амазония».

Ну хорошо, не будем ломать устоявшиеся стереотипы – тайга так тайга!

Ходить по уссурийской тайге напрямик, не придерживаясь охотничьих путиков или хотя бы звериных троп, – удовольствие сильно ниже среднего. Особенно если это урёма в пойме реки или захламленный валежником и буреломом распадок между сопками. Слово «продираться» здесь подходит больше всего. Папоротник высотой по грудь скрывает предательские ямы и рытвины. Перешагиваешь через промоину – и вдруг падаешь, стреноженный гибкой, но прочной лианой лимонника, зацепившейся за латаные-перелатаные сапоги. Перелезаешь через огромный, поваленный ствол ильма – а он с хрустом и чавканьем рушится под тобой, превращаясь в кучу гнилушек. В попытке удержать равновесие хватаешься рукой за подвернувшийся куст – это непременно оказывается элеутерококк, густо усеянный ломкими, трудно поддающимися извлечению колючками. Передвижение осложняют атаки клещей, муравьев, комаров, мокреца и мошки, одуряющая духота и влажность, из-за которых сравнение с Амазонией выглядит еще более оправданным. «Миазмы уссурийских дебрей», как наверняка выразились бы естествоиспытатели минувших времен. Не хватает только сухопутных пиявок! Впрочем, и на Амазонке их нет.

Кстати, Борис Константинович еще в первый сезон просветил нас, что с элеутерококком путают его близких собратьев – акантопанакс и эхинопанакс. Учитывая, что панакс (Panax) по-латыни – женьшень, название этих родственников переводится как колючий женьшень и ежовый женьшень. У одного колючки толще и реже, у другого – тоньше и чаще, чем у элеутерококка; есть и другие отличия. И все три – целебные растения, но, конечно, не настолько, как их дальний неколючий родич женьшень – знаменитый «панцуй» Дерсу Узала. Шура честно старался определять, за какую из трех колючек он ненароком хватался, но названия путались в голове, и порой он выдавал: «Ну вот, опять проклятый эхинококк[15] житья не дает!»

От лиан и колючек у нас больше всего страдали подъемы резиновых сапог – на них через месяц не оставалось живого места, заплата на заплате!