В верховьях «русской Амазонки»: Хроники орнитологической экспедиции - Евгений Александрович Коблик

занимал до получаса. Мокрые, покрытые укусами насекомых и ссадинами, мы тем не менее каждый раз приближались к сетям с растущим воодушевлением и предвкушением – какая экзотика попадется в этот раз? Правда, порой нас ждало горькое разочарование: «Как, опять?!»

В еле видимом на фоне буйной зелени полотне сети зияли новые огромные дыры. Под одной прорехой на темной земле выделялась горстка перьев синей мухоловки, за край другой зацепилась истерзанная, с оторванной головой, тушка желтогорлой овсянки. На деяния енотовидной собаки, соболя или колонка было не похоже – те обычно выедают птиц из нижних карманов паутинок, здесь же дырки расположены высоко. Медведь или тигр просто сорвали бы сетку. Значит, визит снова нанес лесной пернатый хищник. Ястреб или сова?

Разгадка не заставила себя долго ждать. В густой тени неподалеку от сетей, в развилке амурского бархата светло-серым наростом восседала длиннохвостая неясыть. Вид у совы был сытый и довольный, она и не помышляла о бегстве. Слегка взъерошив мягкое оперение и прищурив один глаз, мудрое (в этом случае, скорее, предприимчивое) создание многозначительно разглядывало нас другим оком – темным и красивым, опушенным густыми ресницами. К клюву злодейки прилипли алые пушинки – остатки третьей сетевой жертвы, соловья-красношейки. «Вот чертова кукла, повадилась… теперь придется переставлять сетки. Не отстреливать же ее!» – буркнул Костя и пошел отвязывать веревки растяжек. Я с ним согласился.

К совам у меня тоже был не столько научный интерес, сколько человеческая симпатия. Со школьных лет встречи с таинственными «хозяевами ночи» несли для меня неизъяснимое очарование и оставляли яркие воспоминания. По пути в лагерь, машинально отмахиваясь от звенящего гнуса и уже на автомате преодолевая полосу препятствий с грузом свернутых сетей, я вспомнил, что длиннохвостая неясыть покушалась на пойманных нами птиц в первый же сезон.

Тогда мы стояли лагерем на склоне Лиделазы (Сливовой сопки), вклинивающейся в основную долину между Большой и Малой Музизами – красивыми лесными речками, впадающими в Бикин немного выше Верхнего Перевала. Наконец-то наступила долгожданная майская теплынь, и мы наслаждались чудными вечерами, сидя у костра и окидывая взглядом сверху начавшую зеленеть пойму. Заодно вели подсчет чешуйчатых крохалей и мандаринок, почему-то чаще пролетающих вверх по Бикину именно в сумерки. А местную пару мандаринок, виднеющуюся на затянутом туманом озерце прямо под лагерем, подкрадывающаяся темнота постепенно превращала из китайской акварели в китайскую же графику тушью.

Около половины десятого отовсюду начинали кричать восточные сплюшки (они же уссурийские совки). В сети они ловились с завидной регулярностью – видимо, именно в эти дни был пик прилета и пролета этих маленьких сов. Приходилось проверять паутинки и поздно вечером, и ночью – первая же совка-первогодок, провисев в кармане сети до утра, порядком закоченела и подавала лишь слабые признаки жизни. Шура полдня отогревал ее за пазухой штормовки, кормил ночными бабочками и втайне лелеял мысль об обзаведении новым питомцем.

Помимо трехсложного плюканья восточных сплюшек, составляющего приятный слуху фон, откуда-то с сопки временами сипло визжала более крупная ошейниковая совка. Но увидеть ее и тем более поймать нам так и не довелось. Иглоногие совы пока молчали – видимо, не прилетели еще. Но не проходило ночи без других совиных криков – глухого двойного уханья и низкого протяжного гудения. Мы радостно приписывали эту токовую вокализацию краснокнижному рыбному филину. Тем более что недалеко от палаток мы спугнули с земли (!) очень крупную светлую сову, совсем не бесшумно улетевшую в мелколесье. Эти признаки тоже указывали на рыбного филина.

Как-то перед сном я пошел проверить сети в последний раз – вдруг опять запутается сплюшка, а то и летучая мышь. Ввиду слабой изученности рукокрылых севера Приморья каждая находка могла быть сюрпризом, но к утру летучие мыши высвобождались, оставив в полотне сети прогрызенные дыры. Сейчас попался сизый дрозд. При выпутывании он в обычной для дроздов манере истерично заверещал и пустил фонтан перьев. И тут же на этот крик сверху к сети метнулась огромная тень совы, мелькнула в свете фонарика, а затем снова взмыла в небо. Ничего себе, оказывается рыбный филин может проявлять меркантильный интерес к попавшим в беду пернатым! Впрочем, что удивляться – ловятся же рыбные филины зимой в капканы охотников, соблазнившись мерзлой приманкой из требухи кабарги или кусочка рябчика.

Истина, не без сожаления, была установлена, лишь когда очередной «филин», потревоженный лучом фонаря и от неожиданности едва не свалившийся с ветки, вдруг отрывисто залаял неясытью, удаляясь через реку. Позже, повидав и послушав реальных рыбных филинов с их басом-профундо, мы удивлялись, что могли так ошибаться.

Иксодовые клещи на Бурливой стали уже настоящей проблемой: несмотря на все меры предосторожности и частые осмотры друг друга, мы ежедневно пропускали несколько укусов. Особенно доставалось Косте – его клещи всегда любили. Впрочем, тот, кто первым шел по звериной или охотничьей тропе, вдоль которой обычно концентрируются кровососы, обычно и собирал самую обильную жатву – порой до 30 клещей за час. На одного впившегося приходилось по 10–20 ползающих по телу или затаившихся в складках одежды.

В сумерках, если не было сильного дождя, традиционно бесчинствовал мокрец, не унимался он и всю ночь, вопреки сложившимся стереотипам о его сугубо вечерней активности. Утром все ходили заплывшие, неистово чесались. Репелленты при такой влажности помогали не особо – быстро стекали. Вход в нашу палатку был снабжен отдельно застегивающейся на молнию сеткой, ею же была забрана и треугольная отдушина над ним. Однако защищающая от комаров и мошки сетка оказалась слишком крупной для мельчайших кровопийц. Пролезал мокрец и сквозь слой марли. После пары мучительных ночей мы стали наглухо закрывать вход основной синтетической мембраной, а сетчатую отдушину пришлось зашить ситцевым лоскутом, оторванным от подола моей клетчатой ковбойки.

Мокрецы в палатку уже не проникали, воздух тоже. Внутри становилось ужасно влажно и душно. Обливаясь потом, мы старались заснуть в сырых спальниках. Выйти ночью из палатки до ветру перестало быть индивидуальным мероприятием – ведь каждое расстегивание входа было чревато запуском внутрь целого облака мокреца. Поэтому мы, терпя, дожидались друг друга и по уговору выскакивали все четверо, сводя процессы расстегивания и застегивания входа к минимуму! Сделав свои дела, так же по команде мы ныряли обратно в палатку и минут пять хлопали себя по лицу и рукам, словно прижигаемым мельчайшими угольками. Наконец, убив мокрецов, проникших в палатку вместе с нами, мы забывались тревожным сном до новых позывов организма (а учитывая влажность и