В верховьях «русской Амазонки»: Хроники орнитологической экспедиции - Евгений Александрович Коблик

с Юрой забраковали, не задумываясь. Но тут уж делать было нечего, задний ход не дашь. Надрываясь, спускали рюкзаки на веревках. Один раз Юра сорвался, и мы решили, что все, кранты, но он сумел затормозить, зацепившись ремнем ружья за торчащую из скалы корягу. Страшно было даже подумать об ином исходе!

Дальше спуск пошел более пологий, и стало полегче. Влекомые инерцией, подталкиваемые рюкзаками в спины, мы бежали, почти летели на непослушных ногах вниз по склону вдоль рукавов порожистого ручья. Спотыкаясь, скользя на камнях и высокой влажной траве, отталкиваясь и тормозя срубленными по пути деревянными клюками. Как кто-нибудь не сломал себе шею во время этого сумасшедшего спурта – ума не приложу! Быстро темнело, но мы не прекращали движение сквозь теплые моросящие сумерки, напоенные духом разнотравья и ароматом черемухи, пока впереди не показалось крупное русло с галечниками. Похоже, добрались и до самой Бурливой! На часах была половина 11-го, дождь наконец кончился.

Уже привычно светя фонариками во тьме, мы разбили лагерь на ровной надпойменной террасе правого берега реки. И до двух ночи не спеша, обстоятельно варили ужин и сушили вещи вокруг большого, весело трещавшего костра, растирая гудящие ноги и предвкушая заслуженный отдых. Лиственничные мари, аянские ели и кедровый стланик остались позади.

Хвойные деревья

Мне с детства нравятся елки. И дело тут не в празднике Нового года. Ель для меня – символ нетронутой природы, дремучих северных лесов, тайги, где я мечтал побывать с ранних лет. Позже умом понимал, что чистый ельник очень беден жизнью, что ель хороша, когда к ней примешиваются другие породы или она составляет подлесок в смешанном лесу. Но и сейчас ничего не могу поделать – как только вижу остроконечные зубчатые кроны, подступает романтика Севера и усиливается зуд дальних странствий!

С сосной не так. Я отдаю ей должное. Готов любоваться облаками раскидистых крон и «инфракрасными» мачтовыми стволами с рельефно шелушащейся корой. Спору нет – дерево очень живописное, но почему-то не задевает потаенных струн моей души. И, естественно, опыт услужливо подсказывает, что беспримесный сосняк, будь то мощный бор на сухих песках или невысокий болотный редкостой, – чуть ли не беднее в плане птиц, чем густой монотонный ельник.

Первые экспедиции принесли новые впечатления. Черные штыковые вертикали чахлых елок Полярного Урала усиливали ощущение дикости местности и обаяние Севера. Густые правильные голубоватые конусы елей Кавказа и Тянь-Шаня выглядели копиями нашей елки с немного улучшенным дизайном. Особый случай представляла собой пихта. Красивое дерево, нарядное, но какое-то нежное, нестойкое, некрепкое. «Недоёлка» какая-то! Вроде бы та же ель, но с пушистой неколючей хвоей на пробор, лиловыми стоячими шишками и гладкой, как у лиственного дерева, корой со смолистыми желваками. Душистая очень! Но беловатая древесина слабая, водянистая, быстро трухлявеет. А уж сплошной темный пихтач по части своей бедности животными и растениями даст фору любому ельнику. Не люблю его – очень угнетает морально!

Лиственница, по мне, – сродни сосне. Тоже светлохвойная порода, и лиственничники так же пустоваты, как и сосняки. Но она мне нравится куда больше сосны! Крепкое, жизнестойкое дерево – что великаны с многоэтажными шатрами-пагодами в десяток метров диаметром, что полусухие корявые и перекрученные деревца на марях, что низкорослые флаговые и зонтичные формы на скалах и ветреных взморьях. Фактурностью сиренево-серебристого ствола и веток листвяг превосходит все остальные хвойники, кроме арчи, хоть садись и зарисовывай! Главное – лиственница многоликая, не чета елкам, пихтам и соснам! С нежной салатово-изумрудной весенней дымкой, ржаво-золотистым осенним костром опадающей тонкой хвои и черно-бурой зимней графикой ню из пересекающихся линий-веток и точек-шишечек. И древесина просто замечательная – тяжелая, негниющая, жаркая, в малиновый оттенок.

Кедр оказался ни на что не похож. Один из видов сосен (точнее – сосна сибирская), но относится к темнохвойным породам. По стволу вроде ближе к пихте, крона – густейший шатер, порой – многовершинный канделябр. Хвоинки – не тощие двухиголки, как у нашей сосны, а целый пучок из пяти длинных игл. Про шишки и кедровые орехи вообще молчу! А как легко и звонко колется рыжая древесина на тонкие ровные плахи! Симпатичное дерево, и у меня сложилось впечатление, что кедрач, даже беспримесный, полнее и разнообразнее жизнью, чем другие хвойные леса.

Дальний Восток расширил круг моих представлений о хвойных породах. Кедровый стланик, хоть и сродни сибирскому кедру, был субъективно объединен с можжевельниками, арчами и отнесен к категории «кусты» (хотя арчи и можжевельники порой бывают могучими деревьями). Корейский кедр давал заметную фору кедру сибирскому – был выше, мощнее, «канделябристее», а шишки и сами орехи – крупнее. Его шишка вообще не похожа на рубчатую яйцевидную шишку сибирского кедра или кедрового стланика – колюче-столбчатый цилиндр с отогнутыми назад вытянутыми вершинами чешуй.

Своего мнения о сибирских и даурских лиственницах, после знакомства с гибридной амурской, я не изменил. И пихта (пихта́, как говорят местные), что белокорая, что чернокорая, практически не отличалась от пихты сибирской. Был еще тис остроконечный – нечто вроде лохматой, приземистой, разлапистой пихты с более широкой и мягкой, расчесанной на пробор хвоей и ядовитыми ягодками вместо шишек. Корейская ель, растущая в уссурийской тайге, тоже оказалась похожа на своих европейско-сибирских родственниц. Но аянская ель из охотской тайги верховьев Бикина и Сихотэ-Алиня – другое дело! Порой достигающая в высоту 50 м и в то же время кряжистая снизу, с сизым оттенком темной, очень колючей хвои, с удвоенной густотой килеватых иголок на толстых лапах – просто какой-то выращенный для подвигов суровый боец, под стать лиственнице! «Переёлка», одним словом.

Неравнодушен я к этому еловому богатырю! Особенно эффектна аянская ель в период «цветения», когда на сизых лапах появляются яркие стоячие малиново-бордовые женские шишечки-стробилы. Один раз в конце июня на реке Биамо мы с Богданом и Костей наблюдали феерическую панораму на закате. Уходящие вдаль сопки были покрыты цветными полосами и разводами: светло-зелеными (лиственничники), серо-рыжими (шелкопрядники – мертвая тайга, когда-то пораженная массово расплодившимися гусеницами) и кроваво-багровыми («цветущие» ельники).

После череды мучительно-напряженных дней можно позволить себе поваляться в спальнике подольше. Однако первое утро на Бурливой оказалось столь прекрасным, что к половине седьмого все уже выползли наружу. Конечно, ушибы и ссадины болели, суставы ломило, все мышцы ныли. Но вокруг было разлито такое ласковое тепло, так радостно звенел птичий хор, трава так искрилась росой на солнце, а еще прозрачная салатовая листва так оттеняла голубизну ясного неба, что торчать в