Карточная игра в России. Конец XVI – начало XX века. История игры и история общества - Вячеслав Вениаминович Шевцов

«1) Деньги свои, которые я буду иметь в кармане, я могу рисковать на один или на несколько вечеров. 2) Играть только с людьми, состояние которых больше моего. 3) Играть одному, но не придерживать. 4) Сумму, которую положил себе проиграть, считать выигрышем, когда будет сверх оной в 3 раза, то есть ежели положил себе проиграть 100 р., ежели выиграешь 300, то 100 считать выигрышем и не давать отыгрывать, ежели же повезет дальше выигрывать, то выигрышем считать также такую же сумму, которую намерен был проиграть, только тогда, когда вы-играешь втрое больше, и так до бесконечности. В отношении сеансов игры вести следующий расчет: ежели выиграл один выигрыш, определять оный на проигрыш, ежели выиграл двойной, то употреблять 2 раза эту сумму и так далее. Ежели после выигрыша будет проигрыш, то вычесть проигранную сумму и последнего выигрыша остаток делить на два раза, следующий выигрыш делить на три… Карты всегда самому сдавать; (в палки) рассчитывать удар [полную прометку колоды]… При выигрыше повышать, сколько возможно. Всегда держать в голове примерный расчет результата игры»[337].

В Москве в Английском и Дворянском клубах Толстой выиграл в вист 10 рублей, он также отметил, что «все клубы полны проходимцами, которые играют, не имея копейки за душой»[338]. Толстой пытался побороть в себе влечение к игре, его дневник сохранил такие записи по этому поводу:

«…Играть, кажется, вовсе перестану. Кажется, что страсти у меня к игре больше нет, впрочем, не отвечаю: нужно попробовать на деле»; «в карты играть только в крайних случаях»; «завтрашний день последний раз позволяю себе играть»; «две главные страсти, которые я в себе заметил, это страсть к игре и тщеславие… Приехал я в Москву с тремя целями. 1) Играть. 2) Жениться. 3) Получить место. Первое скверно и низко, и я, славу Богу, осмотрев положение своих дел и отрешившись от предрассудков, решился поправить и привести в порядок дела продажею части имения»; «мне очень захотелось играть [это слово подчеркнуто дважды]. Боюсь, что не удержусь»[339].

Довольно метко и лаконично 22-летний Толстой передал свое тогдашнее настроение: «Ожидание чего-нибудь и страсть к игре»[340]. В письме к Ергольской он откровенно признавался: «…я думаю, что больше играть не буду, – говорю “думаю”, а надеюсь скоро сказать вам, что уверен, что не буду играть, но вы знаете, как трудно бывает отказаться от той мысли, которая долго вас занимала»[341]. Тетка Толстого, в свою очередь, умоляла его бросить «проклятую страсть», пока еще не уплачены прежние карточные долги. «Ведь пора же образумиться, ты пережил тяжелый год»[342]. Итог светской жизни в Москве: Прожил около 1200 р. сер., проиграл чистыми деньгами около 250 р. сер.»[343].

Из знакомства с московским светом Толстой вынес ощущение неестественности и притворства, эти впечатления послужили ему материалом для ранних, во многом автобиографичных литературных произведений. В повести «Отрочество» (1854) Толстой воспроизвел систему ценностей светской молодежи, воспитанной в «благовоспитанном» духе:

«…Мое любимое и главное подразделение людей в то время, о котором я пишу, было на людей comme il faut и на comme il ne faut pas [на благовоспитанных и неблаговоспитанных (фр.)]. Второй род подразделялся еще на людей собственно не comme il faut и простой народ. Людей comme il faut я уважал и считал достойными иметь со мной равные отношения; вторых – притворялся, что презираю, но, в сущности, ненавидел их, питая к ним какое-то оскорбленное чувство личности; третьи для меня не существовали – я их презирал совершенно. Мое comme il faut состояло, первое и главное, в отличном французском языке и особенно в выговоре… Второе условие comme il faut были ногти – длинные, отчищенные и чистые; третье было уменье кланяться, танцевать и разговаривать; четвертое, и очень важное, было равнодушие ко всему и постоянное выражение некоторой изящной, презрительной скуки. Кроме того, у меня были общие признаки, по которым я, не говоря с человеком, решал, к какому разряду он принадлежит. Главным из этих признаков, кроме убранства комнаты, печатки, почерка, экипажа, были ноги. Отношение сапог к панталонам тотчас решало в моих глазах положение человека… Главное зло состояло в том убеждении, что comme il faut есть самостоятельное положение в обществе, что человеку не нужно стараться быть ни чиновником, ни каретником, ни солдатом, ни ученым, когда он comme il faut; что, достигнув этого положения, он уже исполняет свое назначение и даже становится выше большей части людей… Я знал и знаю очень, очень много людей старых, гордых, самоуверенных, резких в суждениях, которые на вопрос, если такой задастся им на том свете: «Кто ты такой? И что ты там делал?» – не будут в состоянии ответить иначе как: Je fus un homme tres comme il faut [Я был очень благовоспитанным человеком (фр.)]»[344].

Для одного из героев рассказа «Святочная ночь» (1853) свет являлся «необходимейшею и вместе скучнейшею из потребностей», он давно разглядел «всю пустоту постоянных отношений людей, не связанных между собою ни общим интересом, ни благородным чувством, а полагающих цель жизни в искусственном поддержании этих постоянных отношений». Утомительно однообразны действующие лица московского бала, их разговоры и отношения:

«…На тех же местах, что и пять лет тому назад, стоят столы и сидят те же лица. Бывший откупщик не похудел нисколько, играет так же хорошо и неучтиво. Там старый генерал, как и всегда, платит дань маленькому сухому человечку, который, сгорбившись над полом, стоит. Даже приемы тасовать, сдавать карты, сбирать взятки и карты, говорить игорные шуточки каждого давно известны ему. Вот старый генерал, с которого берут постоянную дань, несмотря на то, что он сердится и кричит на всю комнату, особенно сухой человечек, который, сгорбившись, молча сидит перед ним и только изредка исподлобья взглядывает на него. Вот молодой человек, который тем, что играет в карты, хочет доказать, что все ему надоело. Вот три старые барыни поймали несчастного партнера по две копейки, и бедный готов отдать все деньги, что у него есть в кармане, – отступного»[345].

В очерке «История вчерашнего дня» (1851) Толстой определял игру в карты как занятие, занимающее руки и голову, во время которого можно молчать или «сказать красненькое словцо, не быв обязанным продолжать на тот же лад, как в том обществе, где только разговор»[346].

Сам Толстой связывал свою страсть к игре с врожденной склонностью к истреблению, которая