Карточная игра в России. Конец XVI – начало XX века. История игры и история общества - Вячеслав Вениаминович Шевцов

быт: «…если бы не стены и башни Кремля, в Москве не было бы ничего примечательного, кроме балов и ужинов, которые идут сплошной чередой и прерываются лишь обедами, завтраками, утренниками и игрой в карты»[291]. Для носителей идей гражданского общества русские дворяне-крепостники виделись как «низкие, ограниченные животные, церберы, говорящие на трех, а то и на пяти иностранных языках, с утра до вечера злословящие об отсутствующих и льстящие друг другу»[292].

Не лучше отзывалась о носителях верховной власти в России и А.Ф. Тютчева, проведшая при дворе тринадцать лет, с 1853 по 1866 год: «Маленькая горсточка по своему воспитанию и образу жизни ставших совершенно чуждыми стране, деморализованных жизнью среди роскоши и поверхностных удовольствий, родина которых – итальянская опера или французский ресторан, чтение – газетные фельетоны, а единственный закон – достижение наибольшего материального благополучия, – эта маленькая горсточка… направляет судьбы великого народа!»[293]

По мнению земского деятеля и педагога Н.Ф. Бунакова, общим стремлением дореформенного дворянства было стремление «веселиться, наслаждаться, прожигать жизнь по своему вкусу… вечера с музыкой, танцами, обильными ужинами, азартная картежная игра, попойки – вот чем была наполнена жизнь большинства». И хотя это общество было не лишено «умственного развития, эстетических вкусов внешнего европеизма», но жило «без истинно нравственных основ, без великих гражданских доблестей, без потребностей живого, разумного труда»[294].

В пореформенное время нежелание и неспособность дворянства ограничить сферу престижного потребления и досуговых жизненных идеалов в пользу утилитарной производительной деятельности приняли драматичный характер.

Отец теоретика анархизма П.А. Кропоткина, типичный офицер николаевской эпохи и родовитый московский дворянин, имел обыкновение в кругу таких же почтенных господ проигрывать в карты довольно крупные суммы. «Так шла жизнь в наших краях, и нечего удивляться поэтому, что после освобождения крестьян почти вся Старая Конюшенная разорилась»[295]. Привычка жить «полной чашей» приводила к тому, что дворяне дореформенного поколения, экономически и политически пассивные, думали не об общественном благе и даже не о своем личном будущем, а о скорейшем закладе выкупных свидетельств и о том, «как прокутить эти деньги в ресторанах или же пустить на зеленое поле. И действительно, большинство из них прокутили или проиграли выкупные деньги, как только получили их»[296].

Тамбовский помещик С.Н. Терпигорев оценивал положение дворян-землевладельцев как «оскудение», наступившее после отмены системы внеэкономического принуждения (конечно, это оскудение было относительным, как потеря материальной самостоятельности и невозможность воспроизводства привычного образа жизни). «Я убежден, что скажу безусловную истину, утверждая, что помещики разорились и продолжают разоряться потому только, что никогда не делали того, что им следовало и следует делать. Мужики пашут, купцы торгуют, духовные молятся, а что делают помещики? Они занимались и развлекались всем, чем угодно – службой, охотой, литературой, амурами, но только не тем, чем им следовало заниматься»[297]. Если до 19 февраля 1861 года «сельскохозяйственная мудрость» заключалась «в отдаче каких угодно приказаний старосте и во взыскании за неисполнение оных», то в пореформенное время «этого знания положительно стало недостаточно»[298].

В практических коммерческих делах представители дворянского сословия обнаруживали выдающуюся некомпетентность. Так, по поводу строительства железных дорог Терпигорев отмечал: «Ни поверстная цена, ни протяжение линии – ничего не было обозначено и оговорено… О таких тонкостях, как, например, сколько выпустить облигаций и сколько акций, понятно, и речи не могло быть, уже по той простой причине, что ни один человек у нас в уезде понятия об этом не имел»[299].

Существенные материальные средства, полученные в результате выкупной операции, не спасали от разорения, поскольку тратились на то, чтобы вновь «взыграть» и «возродиться» к жизни: «Их, эти чудовищные куши, поглотили: “отдых”, “рациональное хозяйство”, “воспитание детей”, “акционерные”, то есть железнодорожные и всякие другие затеи и предприятия, в которых мы ничего не смыслили тогда, пускаясь в них с деньгами, как не смыслим и теперь, оставались при одном “печальном интересе”, как говорят няньки и приживалки, гадая на картах»[300].

В невозможности приспособиться к изменившимся экономическим реалиям пореформенное дворянство, по мнению Терпигорева, обнаруживало сходство с бывшими дворовыми: «Жили люди, что-то работали, награждали их за эту работу, и вдруг – трах, все перевернулось и оказалось, что эта их работа никому ни на что не нужна и даже ничего, кроме насмешки, не вызывает… “Мы” тоже все знали. “Мы” и на виолончелях играли, и рисовали, и стихи писали, и равнение на прр-а-а-аво делали и тоже – крах, и оказалось, что все это выеденного яйца не стоит, что любой кочегар обеспечен более большей половины из нас… И мы, и дворовые могли существовать только при крепостном мужике. Раз стал он свободам, и мы, и дворовые начали пропадать, как тараканы. Ни у “нас”, в смысле известного типа, ни у бывших дворовых – ничего впереди, кроме вымирания, обязательного, безостановочного, рокового»[301].

Даже в условиях все ухудшающегося экономического положения дворянство по-прежнему, не снижая оборотов, продолжало воспроизводить характерные для екатерининской эпохи формы позиционирования в обществе, надеясь на поддержку государства: «Теперь “мы” тратили последние крохи, и тратили их с тем же непонятным, невероятным и необъяснимым ни для кого апломбом и легкомысленным упорством»[302]. Но это так было, и этого факта никто не оспорит. «Замечательнее всего здесь то, что ведь это не был кутеж человека с отчаяния… Нет-с, это кутили люди, твердо уверенные, что они могут кутить, что этому кутежу и конца не может быть… Мы до последнего руб-ля – вздоха верили в жизнь свою и ждали, что вот-вотслучится наше полное, полнейшее выздоровление и опять селянки, осетрина, икра, шампанское, шампанское и шампанское!..»[303].

«Будем пить, петь, танцевать и любить!» – под таким девизом проживала большая часть образованного общества, по мнению М.Е. Салтыкова-Щедрина[304]. «Все мы: поручики, ротмистры, подьячие, одним словом, все, причисляющие себя к сонму представителей отечественной интеллигенции, – все мы были свидетелями этой «жизни», все воспитывались в ее преданиях, и как бы мы ни открещивались от нее, но не можем, ни под каким видом не можем представить себе что-либо иное, что не находилось бы в прямой и неразрывной связи с тем содержанием, которое выработано нашим прошедшим. Все мы хотим жить именно тем самым способом, каким жил дедушка Матвей Иванович, то есть жить хоть безобразно (увы! до других идеалов редкие из нас додумались), но властно, а не слоняться по белу свету, выпуча глаза»[305], – писал Салтыков-Щедрин в «Дневнике провинциала в Петербурге» (1872).

Карточная игра в послереформениое время продолжала оставаться одним